Девочка и война

65 лет назад, 14 февраля Ростов-на-Дону был освобожден от немцев окончательно, и солдаты Южного фронта с разных сторон вошли в город.

В тот час на Ростов легла небывалая тишина – ни взрыва, ни выстрелов, ни самолетного рева в небе. Только под ногами скрежетало стекло и скрипела кирпичная россыпь развалин, а на солдат смотрели пустые глазницы окон. Повсюду на улицах громоздились обгорелые коробки домов - отметины страшной войны…

В феврале 1943 года Инуле – так её звали близкие – было девять лет. Семья её жила в самом центре Ростова. Из проходного двора, где и теперь стоит их старый дом, быстро восстановленный после войны, выходишь через арку на Большую Садовую (тогда – улица Энгельса). Справа – переулок Газетный, слева - Ворошиловский проспект. Сейчас с левой стороны арки – торгуют супермодной молодежной одеждой, справа – салон мобильной связи, а до войны на этом месте был винный магазин с глубоким просторным спасительным подвалом – там прятались при бомбёжках.

Про освобождение Ростова она помнит многое – цепкой детской памятью.

- В начале февраля бомбили жутко. Со стороны Батайска била наша артиллерия Потом стало тихо-тихо. Мы вылезли из погреба: немцев нет и наших нет. Вдруг кри к «Немцы!» Смотрю - в нашем дворе два немца: «Партизан! Партизан?» Вышел к ним мой дед, Александр Васильевич, профессор мединститута (он говорил по-немецки), строго объяснил, что здесь только женщины и дети. Выслушали, спустились в подвал и подожгли дом, который стоял впритык к нашему – буквой П», стена общая. Полыхнуло вмиг! Уходя, немцы подрывали все, что можно. Пламя метнулось вверх, а парадное одно – люди выбирались кто как мог – через окна, через крышу детей выносили. Помню, меня он ужаса так трясло, что нас с бабушкой сразу отправили на всю ночь к знакомым, а дед с отцом и соседями до утра тушили пожар. Спроси – чем тушили? Что такое вода из крана в 43-м давно забыли, но снега-то навалом… Дом в огне, снег тает, по водосточной трубе вода течет, и этой водой люди поливали соседские дома – не дай Бог, и на них пламя перекинется. Обошлось! Но горевший дом, конечно, не спасли.А мы так потом и жили в сырости, в холоде, у меня ревматизм начался…

Освобождения Ростова для меня – это ужас пожара и огромная радость: не надо больше никуда эвакуироваться, кончилась жизнь «под немцами»!

Эвелина Евгеньевна Экономиди – человек в нашем городе известный: 50 лет работы на телевидении – режиссер детских и новостных программ, режиссер документальных фильмов… Сказать, что она любит Ростов – мало: могла ведь, закончив учебу в Москве, остаться в столице, или с мужем-ленинградцем перебраться в город на Неве.

- Ростов – мой город! – говорит Эвелина Экономиди.

Шуба и три пончика

Когда началась война, Инуле было семь лет, в сентябре 41 исполнилось 8, и она пошла в школу. Отец уже воевал, жили они вдвоем с мамой. Но были ещё дедушки и бабушки – «мамины» и «папины»…

- Мамина родня – это просто огромный и шумный «еврейский кагал», - с улыбкой говорит Эвелина Евеньевна. – Дед с бабкой, куча дядек с тетками, двоюродных сестер и братьев. Все уже знали, что немцы делают с евреями… Но эвакуироваться – попробуй! Уезжало начальство с семьями и большим багажом – это да. Остальных осаживали: стыдно, дескать, сеять панические настроения в обществе! Благо мами брат был военным, ему – чудом! – удалось вывсти всю свою родню из Ростова перед первой оккупацией. Как ехали в теплушке – не помню, но хорошо помню, как приехали. Город Георгиевск. Перро завален узлами, тюками, корзинами, вещи всё кидают и кидают из окон. А ябольше всего боюсь потерять маму. Вдруг вопль:

-Шуба! Моя шуба!

У тетки Жени чемодан с шубой утащили. Кинулись мы шубу искать, а тем временем наш с мамой тюк исчез, а в нем была еда…

- С едой сразу плохо стало?

- Есть хотелось постоянно. Помню, нас с мамой пригласили в гости в Георгиевске – кто-то из ростовчан. На столе – блюдо с пончиками! Я съела один, не удержалась – взяла второй. И – понимая, что поступаю безобразно! – потянулась за третьим, взяла, съела... На обратном пути мама со мной не разговаривала и плакала. Стыдно было…

Эвелина Евгеньевна рассказывает о войне отрывками, с долгими паузами.

- Странно, - говорит. – Иногда важного чего-то не помнишь, а какая-то вроде ерунда врежется в голову намертво, и все тут…

- Ну, например?

- Да хоть про школу. Дома я пошла в школу первого сентября 41 года, а в ноябре нас уже эвакуировали. Я к тому времени уже печатными буквами писать умела и очень этим гордилась. Прихожу в новую школу. Мать честная! Дети в Георгиевске уже пишут прописью… Что делать? Позориться же не хочется! И я очень старательно стала не переписывать даже – перерисовывать с доски прописные буквы вслед за учительницей. Мне очень понравилось, что получилось. Но получила я двойку. Расстроилась до слез: мало того, что война, так еще и двойка!

Еще помню, как мы с сестрой добывали дрова. Несколько дней охотились за бревном у бани, придумывали, как бы его стащить. Стащили, а оно тяжеленное! Еле приперли его домой. Зато гордости сколько было! А потом мы в эту баню пошли, только намылились, и воду выключили.

В Ростов, к папе!

Первая эвакуация была короткой – немцев через неделю турнули. Но родня Эвелинины возвращаться домой побаивалась, сходились на том, что надо ехать дальше, пробираться в Казахстан. И неизвестно, как бы все сложилось, но пришло письмо от Инулиного папы - из Ростова, да еще из лагеря для военнопленных. Евгений Александрович писал, что попал в окружение под Харьковом, сам вышел из него и пешком пришел домой. В плену он не был, но в лагерь его на всякий случай посадили.

- Мама тут же: едем домой!

Ехали мы опять ночью, но спать я не могла. Стояла и тихонько пела: «Мы едем в Ростов! Скоро я увижу папу!»

Евгения Александровича из лагеря вскоре отпустили и откомандировали в отряд не то, чтобы штрафной (так его, во всяком случае, не называли), но из военных, побывавших в окружении… Стояла его часть под Батайском.

- Когда папа в увольнительные приходил домой, я была самым счастливым человеком на земле. С едой было туго, конечно, но терпеть можно. На базаре вещи меняли на продукты, вещи-то еще у людей сохранились, папин паек очень выручал.

Розовый воздух

Бомбить Ростов начали еще до первого прихода немцев осенью 41 года, - вспоминает Эвелина Евгеньевна. – И каждый взрослый на случай воздушной тревоги имел наготове узелок со всеми необходимым и при первых звуках сирены спешил в подвад-бомбоубежище с этим узелком. У меня был игрушечный чемоданчик, но совершенно, как настоящий, – с блестящими замочками. Там лежали бантики, заколочки и брошка, как вы понимаете, вещи совершенно необходимое для девочки. Взвоет сирена, я - маму за руку, в другую руку – чемоданчик, и – в подвал.

А дед с бабушкой во время тревоги из комнаты никуда не уходили - будь, что будет…

Вообще же разговоры, где лучше прятаться, велись тогда постоянно. Многие считали, самое безопасное место… под кроватью! Теперь таких нет, а в то время кровати с прочной металлической (панцирной) сеткой были в каждом доме. И эта сетка, говорили, выдерживает даже упавший потолок, подобных чудесных примеров приводилось множество. Но бабушка моя кроватям не доверяла…

Помню, был хороший летний день – солнечный, теплый – мы с подружкой играли. А тут воздушная тревога. Дома только дед с бабушкой, мама на работе, папа в части… И мы решили: ну ее эту тревогу, не пойдем в подвал! Глядим, бабушка моя на пороге: собирайся! И повела меня под лестницу соседнего дома. Она еще дореволюционных времен - чугунная, литая, тяжеленная… Бомбили в тот день страшно, именно центр города. И в наш дом попала бомба. Грохот, свист, а воздух вокруг стал розовым. Мы оказались в каком-то ярко-розовом облаке. Представь: все то пустое пространство, которого ты не видишь, не замечаешь, но дышишь им, стало розовым. Сидим мы с бабушкой в этом облаке и видим, как в нашем доме падают потолки, открываются все окна и двери, стекла вылетают… А дом уцелел – чудо! Крепкий дом - строился-то до революции, восемь-десять кирпичей стены… Угол только отвалился.

Евгений Александрович, находясь под Батайском, видел: бомбят центр города. И кинулся спасать семью. Эвакуировать их было уже поздно. И начальник части разрешил Евгению Александровичу взять с собой жену и дочь.

- Ночевали в землянке… Обстрелы помню… Лежишь в степи, а рядом взрыв, все ярко освещается, а ты думаешь: «вот легла бы левее, меня бы не было видно, а тут – как на ладони…» А тот, кто лежит левее, думает, наверное, тоже самое.

Прощание с мамой

Кольцо немцев сужалось, и командир части решился на отчаянный поступок: «Евгений Александрович, нам не выбраться. Спасай семью… Будем считать, что я тебя отустил». По сути этот человек сознательно шел под трибунал.

- Что с ним стало, не знаю. Не помню, ни как его звали, ни фамилии. Но никогда его не забуду… Скорее всего, погибли они все…

Оставив часть, папа, мама и Инуля пришли в хутор Весёлый Немцев там ещё не было…

- Мама очень за нас с отцом боялась. Считала, что с ней, еврейкой, мы в опасности – всех расстреляют, а в хуторе каждый человек на виду. Мама решила: пойду в Ростов – там не так в глаза бросаешься. Долго они с отцом спорили…Ушла мама. Добралась до Ростова, и ночью – к дедушке с бабушкой, ониа голову схватились: «Сонечка, да как же ты тут?! Тут тебе верная гибель! Поспи, а на рассвете уходи из города!» Но не дождалась она рассвета… Через полчаса за мамой пришли немцы. Кто-то из соседей донес…

Эвелина Евгеньева вынимает из ящика довоенный альбом с фотографиями: на меня весело глядит красавица с огромными глазами, вот она с мужем, вотс дочкой, вот они - все втроем… А потом Инуля постарше – с дедушкой, с бабушкой, с папой…

Эвелина Евгеньевна гладит фото рукой:

- Папа… Как Ростов освободили, он сразу ушёл на фронт, я осталась с дедушкой и бабушкой, очень боялась, что папу убьют… Он вернулся, мой папа, и бал для меня и мамой и папой, а для моей дочки – бабушкой и дедушкой…

У Эвелины Евгеньевны весь дом в семейных фотографиях – отец, дед, бабушка. Она сама маленькая, муж, дочь с зятем, внук с женой… А фото мамы здесь нет.

- Не могу повесить на стену…

Эвелина Евгеньевна закрывает лицо рукой и долго молчит.

Первые немцы и ночная рубашка вместо платья

В хуторе Веселый Инуля пережила, прямо скажем, серьезную «женскую» травму. Городская девочка – бантики, платья с оборочками, кружавчики разные… Сельские дети смотрели на нее, вытаращив глаза: что за чудо? А девочке хотелось с ними дружить, играть… Хотелось быть, «как все».

- Выручил меня папа – ему мои детские «страсти» никогда не казались ерундой. Пересмотрел он мое барахлишко, вытащил пару ночных рубашечек – смотрю, они совсем не отличаются от платьев местных девочек. И стала я гулять в ночных рубашках. Никто больше на меня не таращился, появились подружки. Лето. Мы на речку каждый день бегали. И вот как-то на берегу слышим страшный гул. Батюшки – мотоколона! Огромная! Немцы! Я увидела их впервые… Страх был такой – казалось, с места не сойду.

Папа решил вернуться в Ростов: что тут немцы, что там.

Евгений Онегин при коптилке

Из разных источников. Вторая оккупация длилась почти 7 месяцев. Захватчики применяли практику расстрела заложников. Местом массового уничтожения советских людей стала Змиевская балка на окраине города, где гитлеровцы расстреляли и умертвили 27 тысяч человек. Фашистами было уничтожено более 40 тысяч человек – мирных жителей, не военных, не партизан, 53 тысячи ростовчан было угнано в Германию на принудительные работы.

Оставляя город, немцы расстреляли всех, кого держали в тюрьме. Тела так и лежали на земле. Вокруг полно людей: ростовчане искали своих, чтобы хоть как-то похоронить.

12 тысяч домов было разрушено полностью (Ростов потерял половину своей жилой площади). Были разрушены ВСЕ ростовские предприятия и культурно-бытовые учреждения.

Сегодняшние Ростовчане, увы, не представляют себе своего города – его лица, его своеобразия. Нынешний Ростов – уже совсем другой…

Из воспоминаний Эвелины Евгеньевны Экономиди:

- Собирались в кружок и тихонечко пели патриотические песни, - рассказывает Эвелина Евгеньевна. – «Вставай, страна огромная», «Эх дороги»… Немцев мы люто ненавидели. Гитлера мы всем двором мечтали убить. Собирались в уголке за сарайчиком и начинали фантазировать: «Ты бы как с этим гадом расправился?» И каждый придумывал свою страшную казнь Гитлеру: кто уши отрезал ему для начала, кто в туалете топил, кто глаза булавкой выкалывал…

… Конечно, нас, детей, оберегали от ужасов, которые творились вокруг. И мы с подружками немцев уж так особенно не боялись. Мы их даже дразнили. Выучили, как сказать на немецком «Который час», выбегали на улицу Энгельса, и как идет фриц – мы к нему, и с издевательской (как нам казалось!) интонацией: «wieviel Uhr?» Но немцы не понимали, что мы дерзим, показывали нам часы или вежливо отвечали.

… Зима 42 года была жуткая, холодная, снежная. На Суворова выйти было невозможно – снега выше окон. Но главную улицу города, по которой только немцы и шастали, расчистили. Вдоль Энгельса лежали огромные сугробы – наше любимое развлечение. Мы надевали валенки, поверх валенок натягивали еще штаны, залезали на сугроб, чтобы провалиться внутрь… Такое удовольствие! На санках почему-то не катались. Наверное, родители боялись, что ненароком на немца наедешь. А как он отреагирует – кто его знает…

… Голодно было, денег нет, меняли оставшиеся вещи на муку, крупу, соль… Мой дедушка очень хорошо рисовал. Откуда-то у него взялись картонные листочки размером с открытку, он их разрисовывал – пейзажи разные, сказочные эпизоды… Кому нужны были в то время эти картинки, ума не приложу. Но их покупали – приходила к нам какая-то женщина, приносила деду деньги, забирала открытки.

…От мамы у нас остались две ценные вещи – кольцо и часы. Как-то папа вытащил их и спрашивает меня: «Что продать, как ты думаешь?» Я видела, что трудно ему расстаться с мамиными вещами, и ничего не сказала. Папа продал кольцо – очень дорогое и, конечно, за бесценок, но какое-то время мы продержались… А несколько лет назад в театре я увидела это кольцо на руке какой-то женщины… Ходили деньги советские и немецкие марки. Был курс – 1 марка – 10 рублей.

… Во время оккупации дед прочитал мне вслух чуть ли не всех классиков. Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Некрасов… Представь: зима, темнеет рано, да еще комендантский час, электричества нет. Огонь добывали как дикари кресалом или ходили за огнем к соседям. И вот фитилёк-коптилка уже горит в блюдечке. Мы сидим с бабушкой, прижавшись друг к дружке, чтоб согреться, а дед читает. Помню, как он сцену Онегина с Татьяной читал, и в глазах у него стояли слёзы.

И очень удивлялась, ну чего эта Татьяна так расстраивается? Ведь Онегин ей ничего плохого не сказал. «Я вас люблю любовью брата…» И прекрасно, чего ж рыдать? Дедушка, помню, смутился, но «объяснил»: «Ну, миленькая моя, это немножко не то…»

А наутро мы с дедом шли за водой к Дону: я – с чайничком, дедушка – с ведром. Папа на улицу не выходил, он отпустил бороду – старался выглядеть старше. Мы боялись, что его могут забрать и посадить в тюрьму, погнать на работу или увезти в Германию. Родные очень боялись за меня – я же дочь еврейки. И когда я тяжело заболела, врача мы не звали: мало ли, чего ждать от чужого человека…

***

Голодно было, денег нет, и вещи, которые можно было бы обменять на продукты таяли на глазах. Мой дедушка очень хорошо рисовал. Откуда-то у него взялись картонные листочки размером с открыткву, он их разрисовывал – пейзажи разные, сказочные эпизоды… Кому нужны были в то время эти картинки, ума не приложу. Но их покупали – приходила к нам какая-то женщина, приносила деду деньги, забирала открытки.

А весной от голода спасла рыба. Ее в тот год было столько! Если к дому подходили нищие, хлеба им дать не могли, а рыбы – давали много…

А потом пришли наши. Ростов освободили, и началась другая жизнь- тоже голодная. С продовольственными карточками, с тысячными очередями за хлебом.

Но это было уже почти счастье…