Не кулачка

О жизни до голода 1930-х, во время и после

– Я родилась девяносто восемь лет назад в селе Ольховчик Чертковского района, – говорит Александра Игнатьевна Пилипко. 
Семью Александры сочли кулаками. Отца посадили в тюрьму, а мать осталась одна с четырьмя детьми. В голодные годы выжила только Саня. «Крестьянин» публикует её монолог. 

– Семья была большая, двадцать шесть человек. Дедушка вырастил семерых сыновей, у каждого – жена и дети. Все жили в одной хате. Кто-то спал на кроватях, кто-то натаскал себе соломы, постелил на пол, накрыл рядном (домотканое покрывало. – Прим. авт.). Была своя земля, выращивали хлеб, подсолнух, держали огороды. Мне было пять, когда мои родители построили собственную хату в хуторе Долгопятом. Это произошло в 1925 году, и зимовали мы уже отдельно. 

У нас была корова, быки и земля. Рано утром мама с папой и старшим братом Ваней уезжали на быках в степь, брали с собой кувшин просто­кваши, хлеб, лук, чеснок. Я оставалась на хозяйстве с младшим братом Васей. Кормили гусей, кур, уток, пасли корову. Ткали полотно, потом таскали его в пруду белить. К вечеру привяжем корову, птицу в баз загоним, а в хату не заходим: боялись без старших. Замотаемся с головой в свитку (кофта из сукна. – Прим. авт.), забьёмся под порог и уснём. Мама будила нас после вечерней дойки: «Вставайте, вставайте, сейчас будем вечерять». Цедила в чашку свежего молока, крошила туда хлеба. Мы ужинали и ложились спать. 

К утру мама уже пекла свежего хлеба, пышечек, мочила дрожжи на завтра. Снова кувшин простокваши, хлеб, лук, чеснок – и в дорогу. Такой была наша благополучная жизнь до голода. 

В тридцатом году родилась моя сестра Катя, тогда же в хуторе объявили, что вся скотина и земли общие, а люди должны записаться в колхоз. Спустя какое-то время была «чистка», так называли раскулачивание. Шапки летели у многих хуторян, причём необязательно они были богатыми. Тогда было важно, что шепнут соседи. Нам не повезло. Объявили кулаками, потому что раньше мы владели большой землёй и поголовьем. Хотя никаких рабочих мы не держали. Родителей исключили из колхоза. Кого-то ссылали вместе с семьёй, а некоторых, как моего папу, посадили в тюрьму на шесть лет. Мама осталась без работы и хозяйства с четырьмя детьми на шее.

У нас не было ни кусочка хлеба, ни горсточки муки, даже кружки молока. Урвём где яблочко, где бурак – и тем живём. Ходили собирать колоски. Комбайнов тогда не было, зерно жали косилками. Мы ходили по полям после уборки, всматривались в стерню, подбирали колоски. А дома зерно сыпали в тряпочку, а тряпочку – в ступку. Толкли, а из крупы варили кашу. 
Но много тех колосков не было: колхоз приставил к полям объездчика, он нас гонял. Грозили дать десять лет. А представляете, сколько мы могли насобирать тех колосочков!..

«Ёжиков ели, картошечку подснежников, навоз»

Ад начался с приходом зимы. Ни о каких яблоках и колосках уже не шло и речи. Всё завалило снегом. В каждом дворе люди стали пухнуть и умирать. Хуже смерти я не видела. Начнёт человек умирать, мучается и никак не умрёт. Закинем чего в рот – оживёт. 

Первой была Катя. Она ещё даже не научилась ходить. Только сидела, как кукла, тянула ручку и: «Няя, няя, няя» – то есть: «Дай, дай, дай». Сидит так на постели и целый день – целый день! – всю душу вытягивает. Васе уже было семь, мне одинадцать, а Ваня вообще старший, и мы все понимали, что есть нечего, хоть головой об стенку бейся. А она маленькая, как ей объяснить? Только «няя, няя, няя» с утра до вечера, пока не умерла, протягивая ручку. И глазки не закрыла. Так и хоронили – с открытыми. Потом умер Вася, мой помощник, затем – Ваня. Мы с мамой остались вдвоём. 

Я бегала в лес собирать подснежники. Ели картошечку подснежников (луковичку), цветки, листики. Ёжиков. Я просила еды в лесхозе, но никто не давал. Помню, иду домой через лесок. Смотрю, на дереве гнёздышко! Обрадовалась: может, там яичко, хоть его съем! Лезла долго, неловко – распухла от голода. Докарабкалась – а гнездо пустое. Ни одного яйца!

Еле спустилась, иду домой, плачу. А дома мама ждёт. Говорит: «Пойдём, дочка, на той стороне балки скирда соломы стоит. Может, там горсточку зерна соберём». Уже везде было сухо, а в балке ещё снег и вода. Пришлось идти по мокрому. Дошли, а там одна солома осталась. Всё зерно до нас собрали! Еле-еле идём обратно. В дороге мама совсем отказала. Я сняла с неё жакетку, чтобы холод её в чувство привёл, но бесполезно. Уже вечер, темнело. На краю хутора жил мой крёстный отец. Я ему замахала, закричала. Он пришёл, взяли маму под руки, завели в его хату. Маме дали кусочек пышечки из отрубей размером с детскую ладошку. Мне – нет. Мама говорит: «Кума! Нет соли посолить?» Она: «Откуда соль! Люди рассолом солят!» Мама съела тот кусочек, я её привела домой. Солому занесла, постелила ей. Нагрела воды, помыла ей руки-ноги, и мама легла. Я встала рано утром, а готовить не из чего. Что делать? 

Господи, прости меня, я решилась на воровство. Рядом с нами зимовала скотина в сараях. Я прокралась в сарай, набрала в горшочек горячего навоза, принесла домой. Натолкла в ступе солому, слепила с навозом, раскатала скалкой в лепёшки, положила на печку. Покормила этим маму, поела сама. Мама повернулась к стене и снова уснула, а я опять взялась за ступку. Пришла крёстная. Я говорю: «Кума, я только что её покормила». Она: «Я принесла маме ещё пышечки». Подошли к ней – а мама уже всё. 

Ей было около тридцати пяти. До голода была очень красивая – длинные густые волосы, и пела хорошо… 

Маму хоронили в тот же день. Крестная пошла домой, позвала мужа. По всем законам её обмыли, нарядили в чистую рубашку, старенькую юбку. Постелили рядно на санки, положили маму. Повезли на курган. А кто могилы копать будет? Все пухлые, ни у кого нет сил. Положили в яму, откуда брали песок. Кое-как прикрыли, чтоб ноги не было видно. 

Тогда всех хоронили так – и Катю, и братьев моих, и хуторяне так десятками там лежали. Но это не самая плохая участь. Соседская семья умерла вся, и никто не повёз их на курган. С зимы до самой уборки тела так и лежали в доме, пока колхозные не стали ходить по дворам и потихоньку давать людям на кашу. Ту семью нашли, когда от них уже мало человеческого осталось. Сгребли косточки в ящик, бросили в балку – на том и кончилось.

Я собралась к бабушке. Самым ценным в доме была мамина шуба. Вышла с ней, прикрыла двери хаты. Стою на центральной дороге, а кругом бурьян. Никого нет. Вдалеке гудят трактора. Надо бы идти в Ольховчик, но нет сил. Я не дойду. Постелила на обочине мамину шубу, легла. Вижу, грачи кружат. Они жили на кургане. Людей хоронили, а они разгребали и склёвывали до костей.

Вот уже обед, а мимо никто не идёт. Пять часов по солнцу, мне уже умирать не страшно, жить не надеюсь. Вдруг слышу: тарахтит телега, лошади бегут. Мне бы встать, а я встать не могу! Телега всё ближе и ближе. Доехал до меня и остановился. За лошадьми мужчина, похож на казака. Бричка набита сеном, и кони такие хорошие! А он стоит и смотрит на меня.

Шепчу: «Дядя, дядя… возьмите меня». Он увидел, что я губами шевелю – значит, живая. Слез с брички, подошёл ко мне. Нагнулся. «Что ты говоришь»? – «Возьмите меня». – «Куда?»

– «В Ольховчик». – «Откуда ты?» – «Тут живу, сегодня мама умерла, похоронили, отвезите к бабушке». Он взял мою шубу, постелил на бричку, поднял меня на руки и уложил сверху. Взял поводья, махнул кнутом – кони как дали! В Ольховчик приехали очень быстро. Так он меня и там не бросил, до хаты довёз, в дверь постучал. Все повыскакивали, крику было! 

Колхозница

По приезде бабушка налила мне борща: вода да крапива. Утром я пошла по деревне просить еды. Сейчас думаю: кто бы что дал, разве у людей была еда! А если и была, то ели так, чтоб никто ничего не знал.

Захожу в одну хату – там двухлетний ребёнок жуёт пышку то ли из отрубей, то ли из половы. Протянула руку, а он не даёт. Смотрю, в зале спит женщина, а на лежанке эти лепёшечки.

Я схватила две штучки, одну сразу в рот, другую за пазуху – на запас. Осторожно вышла, лишь бы женщину не разбудить. А то проснётся, даст по спине кочергой – там душа и вылетит. 

Через день в бабушкин дом пришёл колхозный бригадир. Хотел предложить тёте работу в другой деревне. А бабушка ему: «Степаныч, ты бы взял мою внучку телят пасти». День поработала, вечером бригадир попросил загнать телят в баз и указал на дом, где я могу переночевать. Там сидели женщины, варили ужин. Мне сказали спать в зале, еды не предложили. А в комнате мебели нет, вместо пола – голая земля, холодная, как лёд. Я сняла с головы платок, постелила под себя. Лежу на одном боку, как он замёрзнет – поворачиваюсь на другой. Зубы стучат, и я подумала: «Неужели им было жалко мешок соломой набить и позволить мне спать на нём?» А они закрылись, по запаху чувствую – ужинают. Спустя какое-то время кухонная дверь приоткрылась, вышла хозяйская дочка, а в кухне никого. На столе – пышечки. Сложно описать своё состояние, когда два дня не ешь, а рядом с тобой еда. Я встала, взяла две штучки. Ну съела б сразу, дурочка! Так нет же. Одну за щеку, вторую в уголок платка замотала – на завтра. Легла. Утром проснулась, они уже встали. Жена готовит, мужик с дочкой сидят рядом. А проход на улицу был через кухню. Иду, зажав закрученный платок под мышкой. Мужик меня увидел, сказал: «Что это она понесла? Вчера приходила без ничего». Я объясняю, что платок был на голове, а он как дёрнул его, а из платка как выскочит пышка! Я упала, он стал меня бить. Кричит: «Бейте её, такую-сякую, она пышку украла!» Женщины меня схватили и вывели из дома, пока он меня не убил. С тех пор мне стали давать половник жиденькой лапши в день. А как кончилась посевная, меня назначили сено копнить. 

В то время бабушка решила, что мне надо идти в школу. Мне было двенадцать, а я сидела первоклассницей вместе с семилетними детьми. Всего проучилась почти месяц. Увидела в окне: моя тётя идёт. Постучала, открыла двери. «Санька! Пойдём скорей, папа пришёл!» Там я бросила и букварь, и платок – всё забыла, полетела на встречу с папой! Кричали, плакали, обнимали друг друга. Его раньше срока выпустили, потому что тюрьмы были переполнены.

…Два месяца он отработал в лесхозе, пока его не уволили из-за того, что не было паспорта. Мы пошли пешком в Миллерово, там сели на поезд, приехали в Ростов.

«…Стала я горожанкой»

Папу приняли строить школу на Сельмаше, при стройке дали конуру. Мы не раздевались, не разувались, не купались – было негде. Сколько на нас было вшей, боже мой! А потом его уволили по той же причине – из-за отсутствия документов. Папа подошёл к очереди за хлебом. Сработала, как говорится, русская смекалка. Закричал: «Женщины! Никому не нужна девочка в няньки?» Одна отзывается: «Какая девочка?» – «Двенадцать лет». – «Приведите завтра. У нас двое детей». А я не хотела идти к чужим людям, боялась. Папа уговаривал:

«Иди, дочка, а то погибнем оба. Так хоть ты будешь жить». Я плачу: «Так вся семья погибла, ну и мы погибнем!» 

Утром он меня, конечно, повёл. Пришли к ним, а хозяйки нет, в баню пошла. Муж с детьми дома. Пара была молодая, он работал инженером на Сельмаше, она домохозяйка. Сыну четыре, девочке – полтора. 

Выглядели мы ужасно! Посмотришь на таких людей, как мы, и в дом пустить не захочешь. Как вспомню, так вздрогну – настолько на мне были жуткие ботинки, кофта, платье! 

Папа инженеру рассказал о нашей жизни, объяснил, что мы погибаем. А тот спрашивает: «Хорошо, мы вашу девочку возьмём. Сколько вы хотите, чтобы мы ей платили?» Папа как заплакал, закричал на весь дом: «Да я не хочу, чтоб вы ей платили, никаких денег не надо, вы её хоть за еду держите, чтоб она не умерла!» Потом хозяйка пришла. Я стою на пороге.

Она спрашивает: «Как тебя зовут?» – я молчу. Страшно. Потом решилась: «Меня Саня зовут». Она улыбнулась: «Шура, значит! У меня сестру Шурой зовут». Я им сразу понравилась.

Хозяйка тоже сказала, что берёт меня на работу, и спросила про оплату. Папа повторил, что ничего не надо. Они подумали и сказали: «Приводите завтра. Будем платить по десять рублей в месяц». 

Иван Наумович – крайний слева

Последний вечер мы с папой проплакали, а утром простились. В семь часов я уже стояла под дверью хозяйки, всё не решалась постучать. Мимо проходит женщина, заходит в дом.

Спрашивает: «Девочка, ты зачем здесь стоишь?» Я молчу от страха. Она поднимается, стучит хозяйке. «Павла Кондратьевна, там какая-то девочка стоит. Не к вам?» Она глянула: «А, Шура! Что ж ты не стучишь. Заходи». Велела мне разуться, снять верхнюю одежду и сразу приступить к делу: «Вон картошка, Шура… Помой и свари». Сделала. Она мне дала три куска хлеба и картофелину, ещё и чаю налила. Потом оставила с детьми, а сама пошла в магазин. Я тех детей испугалась, мальчик был очень балованный, но ведь чужой! Как к нему подойти, сделать замечание, прикрикнуть, когда надо? Но Павла Кондратьевна вернулась быстро. Принесла петуха и легла с детьми в обед спать, а мне сказала на примусе суп варить. Я того примуса сроду не видела, что с ним делать – ни сном ни духом. Хожу вокруг него, рассмат­риваю, не знаю, откуда подпаливать. Расплакалась. Потом думаю: она же надеется, что я тут варю! А я ничего не делаю. Разбудила её, она показала, как с примусом управляться. Я стала варить. Она культурная, благородная, резких слов мне никогда не говорила. Деликатно так: «Шура, вари ты, ты экономнее варишь». Я, конечно, чисто готовила. А если мяса нет, то галушек наделаю, вкусно будет. Я у них пробыла два года. За это время так подросла, поправилась! Они меня и приодели. Хозяйка меня сделала городской, очень меня полюбила – как родную дочку. Постригла, привела в божеский вид. В кастрюле на четыре ведра кипятила мою одежду – чистила от вшей. Дала две свои кофточки. А как я первую десятку заработала, купила мне ткань и сшила сарафан. Поработала ещё два месяца – она купила мне осеннее пальтишко, туфли, дала свою шапочку, и по мне уже не угадать было, что я деревенская. 

В первый месяц мне заплатили десять, на другой – тринадцать, а потом стали платить по пятнадцать. Вот только с папой мы все это время не виделись, о нём не было слышно. А потом прислал письмо, что его приняли в совхоз. 

Встретил односельчанина с Ольховчика, оба – освобождённые из тюрьмы, без паспортов. Забились ночевать под лавку на вокзале. Окликает их женщина: «А ну-ка выходите».

Мужчины испугались, что это милиция, а то была управляющая совхозом Александра Афанасьевна Карнаухова. Спрашивает: «Ребята, на работу пойдёте?» Они – в слёзы: «Мы будем день и ночь работать, но у нас паспортов нет. Есть документ, что из тюрьмы освобождённые». Карнаухова отвечает: «Будете хорошо работать – я вам дам необходимые справки, пойдёте и получите паспорта». Конечно, согласились! Хлеб делали, людей возили, иногда – корм. Ночевали в яслях лошадей, лишь бы паспорт получить! И Карнаухова сдержала слово, дала справки, папа получил паспорт.

К тому времени мне страшно надоели хозяйские дети. Никого не слушались, балованные. А тут ко мне приехал папа. Павла Кондратьевна решила дать мне двухнедельный отпуск. Я поехала к отцу. А у него новая жена. Детей у неё не было. Я и подумала: что я им, помешаю? Вернулась из отпуска, говорю Павле Кондратьевне: «Поеду к папе». А хозяйка стала уговаривать меня остаться. Говорила, что её муж устроит меня на «Сельмаш» работать, в школу оформит, паспорт дадут, и я смогу жить у них, как будто вправду дочка. Но я уже всё решила.

Саня с отцом сразу после возвращения из Ростова

Снова в колхозе 

Пожила у папы три-че-тыре дня, потом меня устроили в другой пригород на работу. Управляющая в колхозе требовала паспорт. Пришлось пешком идти в Кагальник. Умоляла паспортиста выдать мне документ, а он глянул в свидетельство о рождении и говорит: «Рано тебе ещё паспорт получать, тебе нет шестнадцати. Я тебе дам выписку, она заменяет паспорт». По той выписке меня приняли в колхоз. Целое лето была свинопасом. Туфельки, которые мне Павла Кондратьевна купила, отбила, чулочки порвались, когда я бегала за свиньями. Ни следа от горожанки не осталось. 

Осень кончилась, а у меня не было тёплой одежды. Папа велел вернуться домой. Вскоре ему привезли получку, и меня отправили за ней. Зашла в контору, там полно мужиков. Я говорю: «Дайте мне папины деньги». А один мужчина стал секретаря пихать: «Не давай ей сразу деньги». Хотел задержать, посмотреть на меня подольше. 

Вечером приехал к нам в гости. Папа приходит домой слегка навеселе, а жена ему: «Тихо, в доме чужой человек». А он как гаркнет: «Кто там такой? Покажись!» Иван Наумович вышел. Отец спрашивает, зачем он пришёл. А тот в ответ: «Хочу быть вашим зятем». Я категорически против: мне шестнадцать, ему двадцать восемь, я его знать не знаю! 

Александра Игнатьевна с мужем, внуком Женей и внучкой Ниной

Отец дальше спрашивает: «Кем работаешь?» – «Комбайнёром». Папа сразу: «О-о-о! Нам такие люди нужны». И мачеха никак не нарадуется, что меня сватают. Я ни в какую не соглашаюсь. 

Ночевать его на мою кровать уложили, а меня сослали спать на сундуке. Утром отец ушёл на работу, мачеха пошла молоко гнать, а он со мной остался. Спрашивает: «Почему ты не хочешь за меня идти?» Я его вообще не знаю, ни разу не видела, не разговаривала, он старше меня на двенадцать лет – и ещё хочет, чтобы я за него хотела выйти? А он мне: «Мы хорошо будем жить». 

Называл меня не Шура, а «курносенькая». Так сказал: «Курносенькая! Я к тебе приходить буду, пока замуж не возьму». И ушёл.

Вечером в клубе пляски, музыка. Говорю мачехе: «Можно, я пойду в клуб?» Она: «Что хочешь, то и делай!» Я пальтишко накинула и пошла. А там уже всем известно, что Иван Наумович приходил меня сватать. Слухи разлетелись! Паренёк, с которым мы были знакомы, говорит: «О, ты уже замуж выходишь!» Я: «Да вот ещё. Как пришёл, так и уйдёт». Тут в клубе появился папа. Вывел меня и ругается: «Со двора ни ногой, пока замуж не выйдешь». 

А дома меня ждёт жених. Сели ужинать и всю ночь меня уговаривали. Втроём. Как шашлык пекли! Не помню, как согласилась. Мачеха спрашивает: «А где жить будете?» – «Комнату нам дадут». – «Нет, у нас жить будете, места много. Поместимся», – сказала мачеха.

Сыграли свадьбу, Иван Наумович радостный. «Ты не плачь, курносенькая. Будем жить-наживать!» А я думаю: господи, откуда ты только взялся на мою голову! 

В 1937 году родилась дочка Валя. Первый год войны Иван Наумович был на брони, работал комбайнёром. Потом его призвали на фронт. Дошёл до Берлина и вернулся невредимым.

Вот радости-то было! Конечно, любовь пришла. С годами. 

А в войну я работала вместо него комбайнёром. Он научил. 

Немцы в деревне особых зверств не устраивали. Только из домов выгнали. Мы жили в погребе. А ещё индюков наших резали, набеги устраивали. Залетят во двор на мотоцик­лах, начнут ловить птицу! Мачеха была не робкого десятка. Стала ругаться со старостой, что немцы до наших индюков повадились. А потом зарезала всех сама и спрятала, чтобы фашистам не достались. 

Один немец даже подарил маленькой Вале ёлочку, присланную его невестой. 

После войны хорошо зажили, родилась вторая дочка. Только мой папа пришёл никаким из концлагеря. Умер через несколько дней после возвращения. 

А я за хозяином – мужем моим – была как за каменной стеной… Он же глава семьи, как его ещё звать! Правду сказал, хорошо мы с ним жили. Ни один механизатор больше него заработать не мог. И руки у него золотые были, хозяин в полном смысле слова. 

Мы личное подсобное хозяйство завели, детей вырастили – внуки пошли…

* * *

…Сейчас Александра Игнатьевна живёт со старшей дочкой Валей и внучкой Ниной в Ростове. У неё четверо внуков, а всех правнуков она и сосчитать не может.

– Всю жизнь думаю: я же на той обочине смирилась со смертью, не надея­лась жить! Вот если бы мы ещё раз с тем казаком встретились, что меня на дороге подобрал, – признаётся Александра Игнатьевна, – я бы так хотела сказать ему спасибо!..

Ирина БАБИЧЕВА
Фото автора 
и из архива А.И. Пилипко