Кирилл Серебренников: «Мой реальный возраст кажется мне ошибкой»

Кириллу Семёновичу Серебренникову 46 лет. Родился в Ростове-на-Дону. Физик по профессии, он стал режиссёром театра и кино. В родном городе поставил десять спектаклей во всех театрах.

Кириллу Семёновичу Серебренникову 46 лет. Родился в Ростове-на-Дону. Физик по профессии, он стал режиссёром театра и кино. В родном городе поставил десять спектаклей во всех театрах. Постановки неоднократно признавались лучшими спектаклями сезонов и получали призы на всероссийских фестивалях. Перебравшись в Москву, стал одним из самых известных наших режиссёров. Теперь он лауреат Национальной премии в области телевидения «ТЭФИ», победитель конкурсных программ Открытого российского кинофестиваля «Кинотавр», Римского международного кинофестиваля, художественный руководитель проекта «Платформа» и «Гоголь-центра». Можно даже не сомневаться: энергии Серебренникова хватит на всё. Но как он всё успевает? Говорят, он почти не спит. Но иногда всё-таки отдыхает. Иногда даёт интервью...

Больше всего я не люблю, когда меня узнают в бане.

Первый раз меня оставили одного, когда мне было года три. Мне сказали, чтобы я вёл себя хорошо, я кивнул, дождался, когда закроется дверь, и разрисовал все обои.
Я с детства с интересом относился к смерти. Когда мне было шесть, мы с ребятами любили заглядывать в окна морга – рассматривали трупы. Это был морг при мед­институте, да он и сейчас есть, но тогда на нём еще виднелась старая стёртая надпись: «Здесь мёртвые учат живых».

Моя первая любовь случилась в пионерском лагере. Это была вожатая, и она была на 15 лет меня старше. Я сходил с ума, носил ей цветы, рыдал, а все надо мной смеялись. Но надо отдать ей должное: она очень деликатно и чутко отнеслась к моей страсти. Даже когда я попросил её прийти к нам домой, чтобы познакомиться с родителями, она согласилась.

Я пошел её встречать с гвоздиками и в папиной дублёнке. Мы очень трогательно тогда посидели, а потом она уехала в Москву, и всё закончилось тем, что мы написали друг другунесколько писем. Это было в те времена, когда почта ещё нормально работала.

Я не храню письма, не страдаю ретрофилией, и я не люблю возвращаться туда, где было хорошо.

Мне было неловко, когда меня попросили поставить автограф на трусах.

Если бы я знал, что моя жена спит с кем-то и ей хорошо, то я бы не сходил с ума, потому что сам бы спал с кем-то ещё.

Иногда меня раздражает самостоятельность женщин, но отсутствие личности раздражает ещё больше.

Когда я вижу мужиков, гуляющих с детской коляской, я хватаюсь за голову.

Я и не представляю, что такое быть 46-летним. Мой реальный возраст кажется мне ошибкой, я чувствую себя намного моложе. Поэтому рассказать про кризис среднего возраста я ничего не могу. Думаю, он у меня ещё впереди.

В старости я буду курить траву, слушать музыку и много путешествовать. Вокруг меня будут молодые прекрасные люди, и я буду молодиться, как мудак.
Я уже присмотрел пару мест, где бы хотел, чтоб развеяли мой прах.

Когда мне нужно побыть одному, я еду в Берлин. Я не знаю немецкого, и это мне помогает: я слушаю речь, которой не понимаю, и сознание начинает работать внутрь, я начинаю делом заниматься. Там хорошо думается.

Эмиграция – устаревшая концепция. Раньше люди уезжали безвозвратно, со всеми приходилось прощаться, понимая, что это навсегда. Сейчас ты можешь вернуться в любую минуту. Даже само слово «эмиграция» – устаревшее, из советского обихода. Отвратительно, если это всё вернется.

Россия сейчас ведёт себя как нищий гопник, который от горя сошёл с ума.

86 – это процент страха. Я хорошо понимаю, откуда берутся эти 86% россиян, которые во всём поддерживают власть. Особенно в войне. Процент этот, с одной стороны, совпадает с теми, кто смотрит телевизор. Но на самом деле это не поддержка даже, а просьба: «Защитите нас, пожалуйста, от реальности. Мы не хотим ничего знать про страшное, плохое. Мы не хотим ничего решать». Это напуганные люди, которые догадываются, что правда может заставить их миропорядок рухнуть.
Политика не достойна того, чтобы я ссорился из-за неё с друзьями.

С любой властью нужно идти и разговаривать. Ты говоришь: «Власть, я знаю, что ты лживая, корыстная, но по закону ты должна помогать театру, искусству, так что будь добра – выполни свои обязательства». Ради театра мне не стыдно это делать.

На входе в театр не поставишь человека, который будет спрашивать: «Вы за „Крым – наш“ или против?» Театр, он для всех.

Мне по... на запрет мата.

«Быдло» – вот самое гнусное слово, которое я знаю.

Культура – всегда инвестиции в завтрашний день. В сознание каждого человека и в его жизнь, его потомство. В здравый смысл.

На человека влияют не только косой взгляд или окрик, но и неточно сказанное слово. Я стараюсь не читать ничего: ни зрительских мнений, ни критиков. Я советуюсь только с небольшой группой людей, чьему мнению и вкусу я доверяю. Это вовсе не обязательно критики. Не все они известные личности. Просто я им доверяю.

Любой фильм, любой спектакль – это зеркало. Это не то, что я хотел рассказать. Моя задача – сделать это зеркало максимально немутным, и каждый зритель, каждый критик в нём увидит себя.

Стабильности быть не может. Она только на кладбище.

В гробу карманов нет. 

Наверное, мне суждено быть широко известным в узких кругах. Даже мои телесериалы – это арт-кино, кино не для всех.

Я привык к нападкам, колкостям, которые про меня пишут. Я знаю, что делаю, и уверен в этом. 

Вопрос не в том, чтобы быть модным. Вопрос в том, на каком языке сегодня говорить с публикой. Это проблема. Язык, как и публика, меняется. Он становится беднее. Вырождённей. Он потерял больше (и более хорошего), чем приобрёл.