«Я человек, а не номер!»

Евгению Васильевичу Моисееву было всего 15 лет, когда его с друзьями угоняли в Германию. Сейчас ему 94, но этот день он до сих пор помнит в деталях…

Дядя Женя и тётя Лариса – давние знакомые нашей семьи. О том, что Евгений Васильевич – бывший узник нескольких фашистских концлагерей, я узнала от родителей случайно. И переспросила несколько раз: «Кто узник? Дядя Женя?» Не могла представить, что вот этот высокий, со всё ещё молодцеватой выправкой, улыбчивый человек, всегда с гостинцем в кармане – то с шоколадкой, то с яблоком, готовый развеселить – прошёл через такое. Как-то совсем всё не сходилось. Я поняла, что не прощу себе, если не поговорю с дядей Женей об этом.

…Обыкновенная многоэтажка спального района. Голубые стены, плакучая ива во дворе. Лифт, квартира на самом верхнем этаже. Покашливание из комнаты. Евгений Васильевич сидел на бархатном диване в красном углу с иконами.

Он не сразу заметил, что я зашла.

– Евгений Васильевич, здравствуйте! – так непривычно обращаться к нему по имени-отчеству.

Он повернулся, но не на меня, а куда-то в пространство. Как будто искал источник звука. 

– А, Лизонька, здравствуй! – улыбнулся, поднял брови, всё так же пытаясь поймать меня взглядом.

– Как вы? Как здоровье?

– Да-а-а… – удручённо вздохнул, – что тут скажешь. В общем нормально! Присаживайся, в ногах правды нет. 

Сажусь на потёртый диван.

– Расскажете?

Лето. Война

– В июле 1942-го началась вторая оккупация Ростова. Мы с друзьями в меру сил помогали городу чем могли. Затаскивали на крыши бочки с водой. Чтобы в случае бомбёжки тушить в них зажигательные бомбы. В начале октября мы попали в облаву. Всех согнали в одно здание. Стариков отпустили, а молодняк повели на вокзал. Там на станции стояли товарные вагоны, уже набитые пленными. В один из них затолкали и нас. 

Что везут в Германию, было понятно сразу. Я мысленно прощался с родными местами и всеми, кто там остался. 

– Говорят, молодым страх смерти не ведом. Это так?

– Ну что ты! Нет слов, чтобы описать его. Смерть была везде. Смотришь – этих ещё избивают, тех уже везут расстреливать. Одиннадцать моих земляков, с которыми мы пытались сбежать из лагеря, сожгли. Тяжелее всего, помимо голода и болезней, было морально. Почти три года прошло в двух тюрьмах и трёх концлагерях. Не знаю, как перенёс всё это.

Тиф

Весной 1943 года – это было в лагере Штуттгоф – я заболел тифом. Лежал никакущий. На обходе представитель администрации лагеря спросил, кто я. Сказал, что русский. Он положил мне в рот какую-то таблетку. Немного полегчало.

Потом я узнал, что до войны он жил в Ленинграде и здесь по возможности помогал русским.

– Это было постоянное чувство, что жизнь на волоске? 

– Да, так было всегда. Каждый вечер, когда в барак врывались охранники, казалось, что рассвет уже не встретишь. Один из них тыкал палкой в одежду, сложенную порядковым номером кверху, и выкрикивал его. Тот, на чей номер ляжет палка, считай, мертвец. Его уводили в умывальник, и оттуда он уже не возвращался. Каждый день только из нашей комнаты туда отправляли не менее десяти человек. 

Однажды во время обхода я, как обычно, лежал на втором ярусе нар. Накрылся одеялом с головой, затаив дыхание. Вдруг — удар по голове: «Raus!» («вон» по-немецки). Я полетел на пол. В голове пронеслось: всё, это конец. Но каким-то чудом удалось нырнуть в щель под нижними нарами и остаться незамеченным. 

В умывальник утащили кого-то другого, а я всю ночь боялся высунуться из этого убежища. Это было невыносимо – смотреть на происходящее, не имея возможности помочь. Бессильно наблюдать смерть друзей и знакомых. Не смогу забыть этого всего – ни дыма крематория, ни стонов.  

Отдушина

– Одно время я работал за фрезерным станком, изготавливал детали для винтовок и автоматов. Готовые нужно было относить на контроль. Там я познакомился с двумя поляками — адвокатом и профессором Варшавского университета. В лагерях привычно слышать крики и оскорбления, большинство «по фене ботают». Знаешь, что это? –  усмехнулся Евгений Васильевич, по-мальчишески подтолк-
нув меня локтём.

– Не уверена.

– Ну, это разговор блатных. Которые много себе позволяют – и руку, если что, могут поднять. Я всегда старался осадить таких людей. Так вот…  А новые приятели интеллигентные люди. Пока сдавал им работу, беседовали. Я им всё рассказал: что жил в Ростове, что отец на фронте, а моей сестре было три года, когда меня увозили. Им ещё почему-то понравилось её имя – Людмила. Эти встречи стали настоящей отдушиной. Когда рядом никого не было, я им пел любимые песни: народные, советские. Иногда слышал, как они мурлыкали «Калинку». А они научили меня польским песням, помню их до сих пор. Общаясь, немного научился говорить по-польски. Это согревало лагерное существование.

– А в мирное время общались с кем-то из лагеря?

– С тремя ребятами – из Москвы, Горького и Одессы – дружили всю жизнь: переписывались, собирались на встречах узников, бывали в гостях друг у друга. Сейчас их уже нет в живых. Хоть и пришлось испытать много всякого, считаю, что мне повезло с людьми рядом. Искренними, верными. В лагерных стенах не было «я» вообще, только «мы». Объединиться, чтобы выжить. Все там были равны – русские, поляки, голландцы, немцы-антифашисты. Их тоже было немало.

Второй день рождения

– Всё закончилось в 1945-м, пятого мая. На территорию лагеря – тогда я находился уже в Маутхаузене – въехали два американских танка. Это был последний день неволи и второй день рождения для каждого из нас. Все стали обнимать друг друга, распевать песни. Некоторые, не дожидаясь команды на выход, стали разбегаться. Но вокруг ещё оставались вооружённые эсэсовцы, и многие из тех беглецов были убиты. Седьмого мая нам было приказано построиться в колонны и выходить из лагеря. 

Воссозданный образец робы Евгения Васильевича

– Каково это – ощутить свободу после концлагеря?

– Вышел за территорию и стоял. Смотрел на всё, что наблюдал годами с комом в горле. Не мог поверить, что действительно стою здесь, а не там. Что дышу запахом весенней зелени, а не дымом крематория, и это не сон. Думал: неужели я жив и свободен и у меня снова есть имя? Я человек, а не номер! Конечно, понимал, что ещё предстоит дорога домой, и неизвестно, какой она будет. Но это, в общем-то, пустяки по сравнению с тем, что пришлось пережить. 

– Что ждало вас в Ростове?

–  Мой дом и дома рядом остались целы, несмотря на то что обстреливали сильно. И родные были живы и здоровы. Надо было попытаться восстановить здоровье, научиться жить полноценной жизнью. Долгое время не верил, что всё страшное позади…

После лагеря осталось много практических знаний. Например, опыт работы в мастерских. По-польски научился чисто говорить, – в доказательство дядя Женя произносит длинную фразу на заливистом языке. – Вот, видишь как. Да и по-немецки тоже мог. Потом в институте преподаватель удивлялся: «Вы так чисто говорите и читаете хорошо!» А откуда это «хорошо», никто не знал, нельзя было рассказывать. После учёбы всё было как у людей: женился, родилась дочь

Леночка. В 17 лет её не стало. Разум отказывается понимать, почему мне было суждено выжить в лагерях, а потом потерять ребёнка.

Из коридора послышался голос тёти Ларисы:

– Женя, ты устал? Хватит на этот раз. Ему нельзя долго активничать, – это уже ко мне. – Нужно отдохнуть, таблетки выпить. Так что давай часть вопросов отложим. Пойдём лучше чай попьём.

– Всё суетится, не даёт толком ничего сделать, – Евгений Васильевич делает вид, что сердится. – Ну, придёшь ещё. Я много чего ещё расскажу. И спою польские песни, – подмигнул он мне и стал напевать, смотря куда-то вверх. 

Елизавета КОВАЛЁВА
Фото из семейного архива Моисеевых