Людмила Улицкая: «Лучше недочитать, чем перебрать лишнего» (29.05.08)

 

16 мая в Донской публичной библиотеке состоялась творческая встреча с Людмилой Улицкой. Публика стала собираться минут за сорок до начала. Некоторые почитатели творчества Людмилы Евгеньевны словно сошли со страниц её книг: летящей походкой прошествовала женщина бальзаковского возраста с лентами в распущенных волосах (ну точно из сборника «Первые и последние»), вспорхнула на верхние ряды амфитеатра стайка студенток – вчерашних «Девочек», в партере чинно занимали места университетские профессора.

Поскольку встреча проходила в рамках Чеховского книжного фестиваля, то и разговор зашёл в первую очередь о чтении, о книгах, о читателях. Сейчас постоянно говорят о том, что люди меньше читают, что нужно что-то делать, чтобы чтение не уходило из жизни человека. Как заметила Людмила Улицкая, это пустой разговор:

- Коли человек любит читать и хочет читать, он читает независимо от того, что ему сверху приказывают. Эта проблема, мне кажется, неправильно поставлена, но она существует: читать действительно стали меньше.

И главное: читать стали хуже. Поток книг сегодня безмерный, и ориентироваться в нём – очень сложная задача. В этом помогают, конечно, информационные издания, библиотеки. Но главное зависит от самого читателя. Сейчас много говорят об экологии окружающей среды, но то же самое имеет отношение к чтению:

- Я назвала это экологией чтения, потому что здесь тоже есть некоторая опасность, и никто за этим не может проследить, кроме нас самих. Вот когда мы вынимаем кошелёк, чтобы купить книжку, в этот момент надо подумать: а что, собственно говоря, я покупаю? Что попадёт в руки моим детям? Что стоит у меня на полке? Иногда, чтобы заполнить время в дороге, покупаешь глянцевый журнал, а потом ты понимаешь, что тебя жестоко обманули: у тебя украли время твоё, украли деньги, и, более того, ты ещё впускаешь в себя совершенно сорную информацию. Глянцевые журналы – дикая отрава, потому что полезного там нет ничего, а вкусное – на уровне пищевого заменителя.

Мы ушли от одной опасности – идеологического пресса советского времени, но попали под другой – под коммерческий, пресс «продать-купить», и он не хуже и не лучше – ровно такое же зло с точки зрения читателя. Как заметила Людмила Евгеньевна, в каком-то смысле лучше недочитать, чем перебрать лишнего. Есть и ещё одна проблема: мы потеряли «трудное чтение». Это, по определению писателя, книги, для понимания которых нужно было напрягаться, «тянуться на цыпочках». Но только в этом случае читатель растёт, поднимается на ступенечку. Сегодня же отношение к чтению очень изменилось: это чаще способ убить время, отдохнуть, расслабиться, отвлечься от своих забот, от тяжёлых мыслей, от каких-то неприятностей житейских. То есть чтение оказывается заменителем реальной жизни.

Трудный Чехов

По убеждению Людмилы Улицкой, «трудное чтение» необходимо. Для неё самой такими «трудными» писателями стали Джеймс Джойс и… Антон Чехов, его пьесы:

- Я всегда любила чеховские рассказы и никогда не любила чеховскую драматургию. Но как приличный человек, читающий уже, писатель даже, раз в несколько лет перечитывала пьесы, думая: «Ну а вдруг откроются они мне когда-нибудь». Потому что ну как же так: сто лет чеховские пьесы ставят во всём мире… И наконец настал момент, когда они мне открылись, что-то я такое увидела в них наконец, что весь мир видел, а я до сих пор не видела.

Результатом этого открытия стала пьеса «Русское варенье». Людмила Улицкая взяла чеховский сюжет, герои – тоже прямые наследники героев чеховских. Но уже прошло сто лет, и сегодня потомок Лопахина и его семья дожила до такого состояния, что дачу, на которой они живут, нужно продать. И проблема, поднятая Чеховым, – и через сто лет всё та же, исконно русская: надо работать – но никто не работает. Они уже не кричат: «В Москву! В Москву!». Но это по-прежнему люди, недовольные своим местом на земле.

- При последнем прочтении этих пьес я поняла, что чеховские монологи и диалоги - всегда монологи. Каждый человек говорит о своём - и это состояние отчуждённости, одиночества человека. Чеховский театр – это первый театр абсурда, потому что именно он открыл абсурдность нашей жизни. И мы этого почти не замечаем.

Величайшее качество Чехова: в его пьесах огромная свобода, такое пространство, что прочитывается каждый раз по-новому. И каждый, кто обращается в своём творчестве к Чехову, будто получает часть этой свободы:

- Я написала «Русское варенье» давным-давно, ещё в 2002 году, особенно никому не предлагала, потому что тема заезженная, постмодернистское желание пройтись по уже сделанному очень сильно. Я тоже оказалась в зоне постмодернистских упражнений, о чём совершенно не жалею, потому что это было очень приятное занятие, лёгкое в каком-то смысле. Я пишу очень трудно, а эту пьесу написала не страдая, она у меня сразу получилась.

«Даниэль Штайн» - книга со знаком качества

Издательство «ЭКСМО», с которым Людмила Улицкая работает последние пять лет, посчитало, что совокупный тираж книг за годы их сотрудничества составил больше трёх миллионов экземпляров:

- Это немыслимое количество, я, когда узнала, не поверила, потому что книжки я не пишу такие уж совсем общедоступные. Никогда не предполагала, что у меня будет большая аудитория: первая книжка, напечатанная по-русски, вышла тиражом две тысячи экземпляров, и остаток тиража я ещё и выкупала, потому что они не разошлись.

Это был 1993 год – очень бурные и напряжённые годы в стране. Литература немного отодвинулась, потому что от политических событий того времени невозможно было оторваться, все были в политике. Однако со временем книги Улицкой стали распродаваться лучше и лучше, и вот оказалось, что тиражи её «не общедоступных книжек» сопоставимы с тиражами фантастики и любовных романов:

- С одной стороны, меня это страшно удивило и по сей день удивляет, с другой - конечно, радует.

Те, кто знаком с творчеством Людмилы Улицкой, не мог не заметить, что последний её роман, «Даниэль Штайн, переводчик», - это роман будто какого-то совсем другого писателя…

- Это правда. Так оно и есть. Мой сын старший, когда прочитал этот роман, сказал: «Ну, ма, это – писательское самоубийство. После этого уже ничего написать нельзя». В каком-то смысле он прав. Да, потом он к этому добавил: «Ну разве что про кошечек, собачек, зайчиков…» Про кошечек, собачек, зайчиков – у нас такая возможность не закрыта. Во всяком случае, я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что что бы я ни написала, всё равно будет несомненно большая часть публики, которая скажет: ну, это уже не то, что было. Поэтому я и боюсь…

Да, роман «Даниэль Штайн, переводчик» с полным основанием можно назвать «трудным чтением». Он и писался трудно:

- Я была почти уверена, что это будет провал, что эта книжка не будет раскуплена, прочитана, понята. Ничего подобного. Оказалось, что она не только раскуплена, не только прочитана, она вызвала очень большую дискуссию. Она заставила людей думать. И ничего лучше для автора быть не может: если книжка его заставляет людей думать, то это самый большой знак качества, который стоит на литературе. Честно говоря, для меня это был исключительно приятный момент.

«Еврейский вопрос – у нас в головах»

Видимо, в том числе и в связи с выходом последнего по времени романа Людмилы Улицкой интересовало зрителей, как писатель относится к «проклятому еврейскому вопросу», насколько он остро стоит сейчас и возможно ли его решение.

- На самом деле вопрос этот стоит совершенно разнообразно: в России - одним образом, в мире – другим, в Израиле – третьим. Что касается происходящего в России… Здесь южная Россия, и у вас немножко другие реалии. Я могу говорить о Москве. Народ очень управляем. Любой народ, не только наш. Немецкий народ такой же был управляемый. И поэтому всегда эти пики ненависти и раздражения, как правило, спускаются… Да, они организуются.

У меня был изумительный совершенно эпизод, который полностью отвечает на этот вопрос. Начало 90-х годов, я стою в очереди в булочную, и старушки, и среди них чёрный бородатый мужчина. Разговор идёт в таком направлении: вот, понаехали, весь Кавказ уже в Москве, понаехали, тут кавказцы – и так далее это бу-бу-бу-бу. Наконец мужику это надоедает, и он говорит: «Слушайте, я в Москве родился, я еврей». И тогда старушка хлопает его по плечу и говорит: «Ой, сынок, извини». Понимаете, вот это демонстрация национального вопроса: в этот момент не любить принято кавказцев.

Но эта ситуация скользящая, потому что пройдёт ещё немного времени, нам могут приказать сверху не любить китайцев или не любить американцев. Поэтому вопрос этот – в головах у нас. Вопроса этого нет, вопрос этот существует в той степени, в которой мы его создаём. В данном случае, когда я говорю «мы», я не имею в виду «мы, евреи» - я еврейка, - а «мы, люди, которые здесь живём».

Это причина, почему мы взялись за этот детский проект по толерантности - «другой, другие, о других». Нужно знать про других, чтобы перестать раздражаться, испытывать беспокойство, недоверие или чувство страха. Это первый способ избавиться от наших собственных страхов.

В Израиле ситуация совершенно по-другому выглядит, потому что там это вопрос выживания нации. Если мы говорим «да» арабскому миру, который абсолютно определённо и откровенно декларирует, что евреев надо всех уничтожить, то ясно, что мы – участники нового геноцида. Если мы говорим «нет», то мы должны подумать о палестинцах, которые там сидят в резервациях и очень плохо живут, гораздо хуже, чем израильтяне. То, что государство в тупике, то, что оно не может разрешить своих проблем – это вне всяких сомнений, и это проблемы из области нерешимых. Но, к сожалению, сегодня мир всё больше сталкивается с теми проблемами, которые не решимы, которые можно только перетерпеть, переждать, пробалансировать – нет прямых решений. Вы со мной не согласны? Ну, это моя точка зрения - что мы живём в кругу абсолютно неразрешимых проблем, с которыми надо скорее научиться жить, чем пытаться их разрешать. Ну вот, с евреями разобрались…

«Я не могу работать сутками»

Конечно, на встрече Людмиле Евгеньевне Улицкой было задано немало вопросов о творчестве.

- Сюжеты ваших произведений – они из жизни или придуманы?

- Писатель всегда пишет об отдельном случае. Большие задачи решают исследователи - социологи, психологи, а писатель всегда работает с частным случаем. Жизнь всегда даёт какой-то повод, и потом рождается сюжет. У меня всего несколько рассказов в сборнике «Люди нашего царя» - подлинные истории. Причём всякий раз я теперь уже спрашиваю у людей, о которых я собираюсь написать, их согласия. Потому что у меня был случай, когда я этого не сделала и очень огорчила человека, который некоторую жизненную коллизию узнал.

- Когда вы работаете, ждёте вы вдохновения или работаете с позиции «надо»?

- Мне трудно ответить на этот вопрос, я его для себя никогда так не ставила. Бывает чувство долга некоторого перед темой, историей. Правильнее было бы сказать: об этом хочется написать.

- Для вас писательство – способ самовыражения, миссия или способ зарабатывать на жизнь?

- Ну, точно не миссия, я очень этого избегаю, потому что мне бы не хотелось играть роль рупора, совести и прочего. Я очень бы этого не хотела. Способ зарабатывать на жизнь – это неправильно, потому что, конечно, я живу за счёт писательских заработков, никаких других у меня многие годы не было. Но, к счастью, я никогда не работала для денег. Всякая работа, которую я брала, всегда была мне интересна. Естественно, деньги я за неё получала, но то, что не деньги определяли выбор работы – это совершенно определённо. Наверное, всё-таки скорее способ самовыражения.

- Что вам интереснее – малая или большая проза?

- Вообще-то физиологически рассказ - мой жанр. Я в нём лучше себя чувствую. Для меня это не так изнурительно. Рассказ начал в понедельник, в среду закончил. Роман, конечно, это дико тяжёлое приключение. И всякий раз, когда я понимаю, что вот я уже в романе, испытываю большую тоску и неуверенность, что смогу дотянуть его до конца. Потому что это очень и очень тяжело.

Я по характеру скорее спринтер, чем бегун на длинные дистанции. Но иногда приходится бежать, и тогда бежишь, сам себя загоняешь в какую-то ситуацию и из неё уже нельзя иначе выйти. Это не ответ на вопрос: что мне интересно? Потому что когда я пишу роман – мне интересно его писать, когда я пишу рассказ – мне интересно и рассказ писать.

- Как вы работаете?

- Я работаю по-разному. Когда я была помоложе, то я работала по ночам, потому что дни мои были заняты детьми. Потом дети подросли, уехали, они 10 лет жили в Америке, и это было время, когда я работала, как мне было угодно. Это было большое счастье, совершенно новое для меня состояние: хочешь – с утра, хочешь – ночью, пожалуйста, всё время твоё. Сейчас мои ночные бдения уже давно закончились, потому что кончаются силы. Теперь я уже стараюсь начать работать где-то в первой половине дня, долго привожу себя в состояние готовности, блуждаю по квартире. Я малосильный человек, не могу работать сутками, я немножко посижу-посижу, посплю, обратно туда же, к работе. В общем, запасы у меня не очень большие.

Могу сказать, как я работала с «Даниэлем Штайном»: это была каторга. Полтора года последних, когда я в третий раз уже писала эту книжку, были абсолютной каторги: я была полностью к этой книге привязана, как цепями, я плохо спала, я плохо жила, всё было очень тяжело. И у меня было ощущение огромного освобождения, когда окончила книгу. И до сих пор, я честно скажу, что не особенно работаю, хотя есть какие-то вещи, которые меня занимают, есть что-то, что я бы хотела написать, но жду пока – кто там свистнет на горе?

«Работа Грымова прекрасна»

Некоторые произведения Людмилы Улицкой уже экранизированы: это роман «Казус Кукоцкого» и повесть «Весёлые похороны». Но вообще, писатель не стремится к тому, чтобы по её книгам снимали фильмы:

- Я абсолютно уверена, что переход от прозаического произведения к кино – это перевод гораздо более сложный, чем перевод с языка на язык, потому что это замена очень многих вещей, потому что кино умеет то, чего не умеет литература, а литература обладает таким инструментарием, какой кино и не снился. Поэтому это значит заново всё создать.

От фильма, снятого по «Весёлым похоронам», Улицкая не в восторге: слишком он далёк от того, о чём она хотела сказать в повести. Как считает сама Людмила Евгеньевна, произошло это потому, что она отдала права на экранизацию. Совсем другая история - с «Казусом Кукоцкого»:

- Позвонил незнакомый мне Юрий Грымов, мы встретились, и он предложил делать фильм «Казус Кукоцкого». Я сказала: «Нет» - твёрдо абсолютно, определённо. Он спросил: «Почему?» Я говорю: «Я не знаю, как это делается». Он сказал мне, что знает, как. Грымов рассказал, как он это видит, и мне показалась это адекватным и достаточно интересным. Он человек другого поколения, другого места, что называется, всё другое, все культурные точки. Он очень талантливый человек, но он другой. И я согласилась написать сценарий, и писала уже под него. А потом денег на кино не достали, а достали денег на сериал, потому что сериал снять дешевле. Тут я сказала: «Нет, нет и нет. Я не буду растягивать сценарий». И он нанял парня, который стал тянуть, но я это всё проверяла, просматривала всё то, что он там делал. В основу положен сценарий, который написала я. Мне очень понравились актёры, которых он подобрал. Не всё в этом фильме мне нравится, есть вещи, относительно которых мы спорили. Есть вещи, которые он сделал так, как он считал нужным, а не как я считала нужным. И это право режиссёра. Я не была на съёмочной площадке ни разу. Но один эпизод из начала съёмок меня полностью подкупил. Юра мне рассказал это потом уже. Накануне первого съёмочного дня он проснулся среди ночи и понял, что начальный эпизод, который он снимает, - в госпитале, в Сибири, в 1942-м году, а у него все халаты белые. Но в это время ничего белого нет - всё жёлтое, автоклавированное, в пятнах. Он поднял всю группу, и пока не привели халаты, одежду раненых в нужное состояние, пока не зажелтили, он не начал съёмок. Когда я об этом узнала, я порадовалась за него. Ну, и за себя, конечно, но и за него. Это высочайший профессиональный уровень.

Из того огромного количества сериалов, которые нам показывали в последнее время, я, должна честно признаться, ни одного не видела от начала до конца. Вот так врубишь, глянешь и выключишь. И таким образом я видела фрагменты трёх самых известных сериалов последних лет. Это «Московская сага», «Мастер и Маргарита» и «Доктор Живаго». Первый раз я включила телевизор на «Докторе Живаго» и увидела, как Юрий Андреевич входит в квартиру, ему открывает дверь Тоня, вчерашняя гимназистка, - в голубом кружевном пеньюаре. Начало XX века, голубой кружевной пеньюар может быть либо у её мамы в спальне, и она не выйдет в нём никогда, либо в борделе. Потому что девушка из интеллигентной семьи выйти в коридор и открыть дверь в таком пеньюаре не может. Следующий кадр, который я включила - может быть, так мне повезло - стоит флигелёчек, и в окнах – стеклопакет. И то, что у Пастернака не написано, но должно быть актёрски сыграно – этого нет, получается, важные эпизоды целиком пропущены. Я считаю, что в этом смысле работа Грымова прекрасна. По качеству это кино, а не сериал, в котором всё картон, фанера, ты видишь, как белыми нитками шито. И я считаю, что «Казус Кукоцкого» - это удачная работа.

Книги должны быть без картинок

- Является ли отсутствие иллюстраций в ваших книгах случайным?

- Нет, не случайно. Я не люблю. Детские книги мои иллюстрировала Светлана Филиппова, очень хороший художник, мне нравится, как она это делает. Что же касается иллюстраций для прозы, я вообще не очень это люблю. Дело в том, что плохие или хорошие иллюстрации – они всегда создают зрительный образ, который, естественно, отличается от того образа, который сложился у читателя. Для меня это опасно. Я помню, как в юные годы увидела иллюстрации, которые сделал Глазунов к Достоевскому. Они были невыносимы, чудовищны, там была Сонечка Мармеладова – как школьницы рисуют красоточек на задней парте. И прошло много лет, а я не могу забыть этих ужасных картинок. Они настолько яркие – яркие в отрицательном смысле, что я не могу их вымыть из своего сознания. Поэтому, просто помня этот опыт, я считаю, что лучше не связываться с такими вещами. Кроме того, это парадные издания, как правило. А я не парадный человек, я не очень люблю это. Вот, собрание сочинений, которое сейчас издательство «ЭКСМО» выпускает, обложку делал мой муж. Я ему сказала: «Сделай типа холста что-нибудь». Он не книжный человек, у него другое направление. Он долго отнекивался, потом сказал: «Я нашёл прекрасную тряпку для тебя; у меня половая тряпка из старой мастерской ещё, такая прекрасная». Вот из половой тряпки – мы её сняли, он сделал шрифт – и была сделана обложка. И меня это внутренне устраивает – отсутствие пафоса, золота во всех смыслах, некоторое сниженное отношение к жизни. Мне это как-то более созвучно.

Есть одна книжка с иллюстрациями, это «Детство 49», и это тоже такой особый случай. Потому что это рассказы самые первые мои, я их писала в 80-х годах, и один из них в «Пионерской правде» даже был опубликован. А потом я попала на выставку художника Владимира Любарова, и оказалось, что он мой ровесник, москвич, и очень многие параметры нашей жизни совпадают. И его картинки, оказалось, имеют полнейшее отношение к тому, о чём я пишу, - и по времени, и по характеру.

Читателей, пришедших в тот день в публичку, интересовали вопросы совершенно разные, и не только о творчестве. Может оттого, что женщин на встрече было значительно больше, не обошли интересом и то, что остаётся обычно за рамками литературы: Людмиле Евгеньевне задавали вопросы о родителях, о семье, о детях, о сегодняшних проблемах общества не реже, чем о писательском труде…

О себе…

- Я закончила биофак, получила очень хорошее образование, потом два года проработала в лаборатории, а потом всю лабораторию закрыли за самиздат и всех с работы выгнали. И на этом кончилась моя биологическая карьера, о чём я отчасти горюю, потому что это очень интересно, я очень любила свою профессию, я не успела ничего там сделать, но по сей день я прислеживаю, что происходит в моей бывшей специальности.

Значит, с наукой у меня накрылось, и 10 лет я не работала, у меня рождались дети, были всякие семейные коллизии. В 1979 году я пошла в театр работать. Это был абсолютно авантюрный шаг: мне предложили – я согласилась. У меня не было никаких оснований для того, чтобы заведовать литчастью. Три года я проработала в театре, и вот с 1982 года, когда я уже ушла из театра, я стала заниматься исключительно литературной работой. И с этого времени можно считать меня профессионалом, хотя я очень мало чего умела. Но делала я очень многое: писала и пьесы, и сценарии для мультфильмов, и инсценировки, и на телевидение какие-то учебные программы.

Немножко позанималась профессионально литературным ремеслом – это было единственное моё такое учение литературное: я ходила в Дом кино на семинар для драматургов мультипликационных фильмов. Это оказалось очень полезно, драматургия мультяшки должна быть очень жёсткой, эпизод должен быть безукоризненно написан. Когда кадр отрисовывается художниками – это огромный труд. Вообще, мультипликация – очень трудоёмкая ветвь кино, и здесь всё было сжато предельно – ни одного лишнего слова, ни одного лишнего движения. Это мне потом пригодилось, и последний мой роман «Даниэль Штайн, переводчик» - он весь, собственно говоря, и написан именно как киносценарий, по принципу киномонтажа. Это не моё открытие, такие книги в мире существуют, но, во всяком случае, без моего прикосновения к кино я бы не смогла этого сделать. Этому я научилась.

Первые мои рассказы начали появляться в конце 80-х годов. В 1983 году вышла маленькая книжечка, на основе сценариев для мультипликации, которые я делала, две книжки-раскладушки в издательстве «Малыш» - совсем для начинающих. И потом я занималась исключительно прозой, и должна вам сказать, что работа прозаика – это, конечно, гораздо более для меня подходящая работа, потому что здесь ты отвечаешь за себя сам, полностью, от начала до конца. Когда же ты работаешь для кино или для театра, ты пишешь сценарий, ты пишешь пьесу, а потом её ставит режиссёр – и это делается его работой, а не твоей работой, потому что тут ты уже за себя не отвечаешь, интерпретация режиссёрская, и он хозяин.

О родителях…

- Родителей давно уже нет. Мама очень рано умерла, ей было 53 года. Она была биохимик и совершенно восхитительный, прелестный человек - лёгкая, весёлая, добрая, человек, который проблем не создавал, а решал и избегал. Она легко шла по жизни, но рано и тяжело умерла. Отец был тоже научный человек, он был специалист по сельскохозяйственным машинам, всю свою жизнь проектировал, боролся с тяжёлыми тракторами, которые, как он полагал, губили землю. К концу жизни он создал серию лёгких машин, но тут началась перестройка, и всё это полностью кануло в Лету. Он умер в большой горести и неудовлетворённости, очень грустный был его уход, потому что это всё совпало с перестройкой. Он из преуспевающего профессора превратился в старого пенсионера, которому не хватало пенсии, он не привык так жить. И очень печально, конечно, что дело его жизни, которому он отдал 35 лет, не было реализовано.

Оба мои деда сидели, по материнской и по отцовской линии, семья никогда не была ни в коей мере советской, отношения с властью были всегда полностью определены: она не любит нас, а мы не любим её. Так что я не человек перестройки - в том смысле, что никаких иллюзий у меня никогда не было. Один из моих дедов 17 лет отсидел в тюрьме. Он был автором трёх произведений, которые художественными назвать нельзя, но тем не менее они очень значительные и интересные. Первая книжка была «Демография России»; вторая книга – по теории музыки, потому что где-то в процессе этой безумной жизни он успел окончить консерваторию, теоретическое какое-то отделение; и третья – дореволюционная книжка об организации производства на фабриках – типа менджмента. Он был, конечно, человек блестящий. Единственный у меня был такой чудный от него привет. Я его видела один раз в жизни, когда он освободился, это был 1955 год, и он ехал в ссылку – через Москву в Тверь. Единственный вечер он провёл у нас в доме, мне было лет 11-12. Вот вскоре там, в Твери, он и умер.

Его жена, бабушка Марья Петровна, была в юности театральной актрисой, работала в драматическом театре Саратова, потом преподавала ритмику и пластику в Киевской консерватории, потом стала вести какие-то классы типа Айседоры Дункан. В послевоенные годы она стала очеркистом, и потом, много лет спустя, оказалось, что я вступила в профком драматургов, в котором ещё помнили её. Она была очеркистом, журналистом – и при этом имела четыре класса образования. А другая моя бабушка, мамина, была совершенно восхитительным, прекрасным, замечательным человеком абсолютной нравственности. Я очень многим ей обязана. Это человек, который прожил, по-моему, безукоризненно. Она кончила гимназию, и никакие силы на свете не заставили бы её есть на газете. Были разные периоды в жизни: семья была богатой, потом бедной, совсем бедной, обеспеченной - но на столе всегда лежала белая скатерть. Это было такое ощущение формата жизни. И это изумительно.

Когда-то у Солженицына я нашла такой маленький фрагмент о женщине-заключённой, которая каждый день те сорок минут свободного времени, которые им давались на личные нужды, тратила на то, чтобы вычистить ботинки, обувь свою. И утром выходила в чистых ботинках на работу. Это значит, первым шагом один ботинок был полностью в грязи, вторым шагом – другой. Ровно на два шага хватало этой чистки, но каждый день она приходила и сорок минут наводила блеск на ботинки. Вот это – абсолютно замечательная человеческая организация, это люди, чувство собственного достоинства которых предписывает им определённую форму поведения: вот это – нельзя никогда. Я считаю, главное преступление советской власти в том, что человек был расчеловечен за эти 70 лет…

О семье…

- Мой муж старше меня на 10 лет, и нашему браку предшествовал довольно длительный такой, зубодробительный роман. И я, безусловно, знаю размерность человеческого моего мужа: он очень яркий, талантливый художник с необычайно творческим, мощным содержанием. Поэтому то, что я не стала бы писателем, если бы рядом со мной не было такого человека, – это определённо. Он всегда провоцировал меня к творчеству, и не разговорами о чём-то, а просто фактом своего присутствия необычайной творческой личности, очень сильной. И это так и остаётся. Он, конечно, играет всю жизнь, он - где-то там. Я по сравнению с ним чувствую себя человеком очень заземлённым. И в нашей семье творческая единица – он, а я – бухгалтер. Ну, или что-то вроде того. И то, что у меня успех, а у него – значительно меньший, это его проблема, которую он должен разрешать. И он её разрешает вполне удачно.

А вообще, по поводу отношений в семье вспоминается замечательный американский анекдот. Пришёл журналист в семью, там двое старичков, которые прожили вместе 70 лет. И спрашивает: «Скажите, пожалуйста, как это вам удалось так безболезненно, так дружно прожить долгую жизнь?» Она говорит: «Это очень просто, все вопросы второстепенные решаю я, а все вопросы важные решает он». – «Замечательно, а скажите, пожалуйста, какие второстепенные вопросы?» - «Куда отдать детей учиться, как расходовать семейный бюджет, куда мы поедем отдыхать…» – «Простите, а какие вопросы важные?» – «Важные – это какое будет правительство у нас в стране, кто президент…» Поэтому я не знаю, кто у нас лидер, но по части хозяйства – безусловно, я, потому что Андрея бытовая жизнь мало интересует. Когда ломается кран, то я об этом должна подумать, хотя он прекрасно умеет починять всё. Но он занят. Поговорить, во всяком случае, мне с ним очень интересно. Мы видимся вечерами обычно - он очень рано в мастерскую отправляется, я в это время ещё сплю, - и всегда у нас вечернее общение очень интересное.

А вот кулинарные предпочтения у меня кончились. Дело в том, что раньше я очень любила готовить, и когда были маленькие дети, первое, что я делала, ещё не сильно проснувшись, - я ставила тесто. Потому что жили очень ограниченно, а вечером были гости – обязательно. И я точно знала: что-что, а пироги я обязательно должна испечь, потому что надо людей чем-то накормить. Я умею готовить, я довольно хорошо готовлю, я это делаю легко и без напряжения - но мне это смертельно надоело. У меня в доме каждый день обед, есть первое, второе и чай, но сказать, что это меня сильно занимает, я не могу. И, слава богу, Андрей тоже достаточно равнодушен. Мы едим очень просто и непритязательно.

О детях…

- У меня с моими детьми замечательные отношения. Это, пожалуй, единственная забота и цель вообще родителей: чтобы дети, выросши, остались твоими друзьями. Я всегда об этом помнила. У меня были близкие и тёплые отношения с мамой, которые стали дружескими где-то в мои лет пятнадцать. Отношения старшинства мама-дочка закончились и стали отношениями близких, любящих друг друга людей. И я знала, что надо во что бы то ни стало вырастить из детей друзей. Это получилось. Но, пожалуйста, не думайте, что они какие-то исключительно розовые: есть свои проблемы, есть свои трудности, с годами одни проблемы уходят, другие начинаются. Мальчики женились, у них свои дети, у меня четверо внуков. Это создаёт все те проблемы, которые вам знакомы, и которые всем нам так или иначе приходится разрешать, но отношения при этом очень хорошие. Взаимоотношения с невестками тоже хорошие. Это непростое дело, но они хорошие. Нормальные. Они девочки другие, чем я. Я ждала, что в дом ко мне придут мои дочки, то есть я хочу сказать, что я бы выбрала себе других дочек. Они – другие. Но я отдаю должное их достоинствам.

О мечте…

- Есть ли у меня неосуществлённая мечта? Ну, в общем, нет, как-то я не мечтатель. Я потихонечку делаю, что хочу. Не всё получается… Ну, скажем, я мечтала, когда была девочкой, попасть на остров Крит. Эта мечта была абсолютно нереализуемой, потому что весь период советской жизни я совершенно не была уверена в том, что он вообще существует, этот Крит, не есть ли он миф и вымысел. Но года четыре тому назад я побывала на острове Крит, поэтому я, видимо, реализовала все свои мечты. Каких-то особо далёких от реальности мечтаний у меня никогда и не было. Я человек умеренный.

О будущем…

- Сейчас у меня такая в семье произошла новация: мы купили квартиру, которая примыкает к нашей. Мой муж устроил там мастерскую, потому что у него большая мастерская довольно далеко, ездить стало тяжело, и у меня освободилась комната, в которой я сейчас делаю столовую. Я уже купила большой стол, купила стулья, буфет. Но в полном составе мы ещё ни разу не собрались, потому что то кто-то из детей болеет, кто-то кашляет, а это всё несколько месяцев назад произошло. Но я купила ширму для кукольного театра, кукол немножко купила уже, так что я собираюсь стать бабушкой. То есть внуки уже имеются, но я собираюсь устроить как-то такой формат бабушки. Не знаю, насколько получится, но – хотелось бы.