"Похороните меня в гимнастерке" (24.06.2008)

К столетию Виталия Александровича Закруткина

Ясным летним утром на берегу Дона Закруткин рассказывает мне о русских религиозных философах. Он задумчив и часто умолкает, рассеянно глядя в небо на кричащих чаек. Ему уже за семьдесят.  

Он похож на дореволюционного профессора, только почему-то надевшего военную гимнастёрку и оказавшегося не за кафедрой, а на речном валуне. Имена и книги, которые он называет, были тогда под строгим цензурным запретом...

Мы возвращаемся в дом, а там его уже ждут молодые шахтеры из Гуково. И я вижу нового Закруткина. Он молодеет вдруг лет на двадцать: добродушно-насмешливый твердый взгляд, грубоватая речь. Шахтеры начали было жаловаться писателю на беспорядок в забое, но тот энергично приглашает их к столу: «Сначала завтракать и поговорим за жизнь, а производственные проблемы - потом». Потягивая светлое домашнее вино, он чутко слушает, шутит охотно и не отличим от своих гостей - ни дать ни взять горный мастер...

Многие побывали в писательском доме в Кочетовской: литераторы и учёные, рыбаки и земледельцы, чиновники и священнослужители. Люди тянулись к нему отовсюду, и Виталий Александрович на этих встречах чудесным образом преображался…

* * *

Закруткин дружил с великим актё

   ром Николаем Мордвиновым. Рыбников и Ларионова не раз гостили в его доме. Не была ли «многоликость» писателя, о которой я говорю, актёрством?

Нет, Закруткин не играл, подлаживаясь к гостю, но он чувствовал, что о шахтёрском забое надо иначе говорить, чем о религиозной философии, и у него был редкий дар - мгновенно настроиться на волну собеседника.

Молва рисует его народным заступником: «Виталий Александрович каждого поймёт и поможет!» Поговорите с дон­скими старожилами, и вам охотно расскажут, как Закруткин вызволил из тюрьмы невинного человека, как «выбил» для кочетовского совхоза трактор, пилораму и автомашину, как уберёг от закрытия церковь в Семикаракорске и выхлопотал электричество для Бугровского и Плешаковского хуторов. В Кочетовке не было бы средней школы и асфальта на дороге, если бы не он. И т.д., и т.п.

А ведь Виталий Александрович не занимал никакой влиятельной должности и даже в КПСС не состоял. Самый высокий его пост во властных структурах был не так уж высок - депутат облсовета. Правда, он был известным писателем, лауреатом Государственных и иных премий, но в хозяйственных делах литературные награды весят не много. Зато с людьми, принимающими решения, он ладить умел, свободно говоря на их языке.

* * *

У него был жгучий интерес к тому,

    «чем люди занимаются и как оно есть на самом деле».«А иначе как человека понять?» - говорил он. Работу хлебороба, виноградаря и рыболова Закруткин знал на высоком профессиональном уровне. Недаром министр рыбной промышленности СССР специальной директивой обязал своих инспекторов внимательно изучать повесть «Плавучая станица». Хотя автор её никого не намеревался учить и взглядов своих не навязывал.

- Литература не терпит указующего перста, - говорил Виталий Александрович. - Представь, некто поставил себе цель - быть добрым. Не выйдет! Такая добродетель называется натужной. Твердо решив быть умным, рискуешь оказаться в дураках. Когда писатель объявляет с трибуны: «Пишу для народа!» - это смешная претензия и нескромность. Надо просто честно делать своё дело…

* * *

Закруткин никогда публично не

   критиковал власть. Более того, при случае отвешивал ей все положенные в то время поклоны. Поговаривали, что когда-то его напугала тюрьма. Действительно, в 1937 году Закруткина арестовали вместе с двумя другими донскими писателями, выпустив, правда, вскоре на волю. Это была плановая сталинская посадка с целью приструнить осмелевшую общественность. Закруткину предъявили вздорное обвинение в «нацизме», поскольку он интересовался археологическими раскопками. Потом, сколько я знаю, никто об этом аресте писателю не напоминал…

Вообще-то напугать его было трудно, просто он считался с властью и на рожон не лез. Солженицына он, понятно, не одобрял. Не утверждаю, что в этом случае Закруткин был прав, но тут - позиция, а не трусость и не лицемерие.

«Если ты отказываешь себе в удовольствии обругать начальство даже тогда, когда оно явно ошибается, - это не значит, что ты поддакиваешь», - говаривал он. По-моему, Виталий Александрович следовал в жизни примеру Савельича из пушкинской «Капитанской дочки». Помните, старый слуга учит Гринёва: «Поцелуй барину ручку, плюнь и делай по-своему».

В своём кабинете на самом видном месте, не страшась, он поставил деревянную группу «Рыбак с сомом». Это работа Сергея Королькова, первого и лучшего иллюстратора «Тихого Дона», того самого «отщепенца», который после войны оказался на Западе и стал видным американ­ским скульптором. Власть, вытолкнувшую в эмиграцию талантливого художника, Виталий Александрович не критиковал, но помогал родной сестре Королькова, оставшейся в Ростове, и добивался переиздания замечательных корольковских иллюстраций...

На дружеских застольях Закруткин любил вспомнить Николая Гумилёва, удивительного поэта, расстрелянного большевиками. Так вот, большевистский террор Виталий Александрович не клеймил, но запретные стихи наизусть читал, и не раз, партийным работникам - в том числе. Как секретарь писательского Союза содействовал, чтобы прекрасные эти стихи были, наконец, напечатаны в большой серии «Библиотеки поэта»…

* * *

Он был романтик в творчестве и в

    жизни. В повести «Матерь человеческая» о колхознице Марии он пишет такими возвышенными словами: «Бархатистыми губами целовали ее захолодавшие на морозе щеки рыжие кони; на плечи и на голову, воркуя, слетались голуби; у ног хлопотали куры; коровы со сдержанным муканьем терлись шеей об ее бока; овцы, сгрудившись, смотрели на нее преданными глазами».

Уходя на войну, Закруткин берёт с собой не обычный дорожный блокнот, а тысячу чистых страниц, вшитых в большой кожаный переплёт «Римской истории» (книга подобрана при пожаре университетской библиотеки). В вещмешок он кладёт вместе со сменой белья бронзовый бюст Льва Толстого и будет носить его с собой до победы. Конечно, такой человек не мог не совершить на войне романтический поступок, и он его совершил. В жестоком бою гибнет командир батальона, военкор Закруткин решительно принимает командование на себя, ведёт бойцов в атаку, и за то сам маршал Жуков в поверженном Берлине вручит ему орден Красного Знамени. 

После войны молодого заведующего кафедрой литературы Виталия Закруткина ждало большое научное будущее, а он оставляет кафедру, институт, просторную городскую квартиру, и строит себе деревянный дом на берегу реки в отдаленной станице. Там он живёт долгие годы - в счастливой близости к земле, к Дону, к винограднику, к собакам во дворе, к ясным весенним и зимним зорям, к простым людям, которых он так любил...

До самой своей смерти Виталий За­круткин будет ходить в военной гимнастёрке. Многих это удивляло, а он объяснял, что чувствует себя «на фронте борьбы со злом». «И когда придет мой смертный час, - напишет он в завещании, - я прошу похоронить меня в гимнастерке, с застегнутым воротом, подпоясанной ремнем, в полной форме. И при первом сигнале тревоги я буду разить врагов, чтобы словом своим, трудом, всем, что мною было совершено при жизни, защитить и отстоять любимую мою Отчизну».

Его хоронили хрустально ясным - без малейшего облачка! - октябрьским днем. Когда тело писателя опускали в могилу, случилось чудо: на пустом осеннем небе взошла прекрасная радуга.

Потом об этой радуге с удивлением напишут в газетах. Это не выдумка, я был на похоронах и видел радугу своими глазами.