Гашун-Сала: территория памяти

Он перестал существовать почти полвека назад. Обычный посёлок, каких были сотни, Гашун-Сала. В переводе с калмыцкого – «солёная балка». Но посёлок жив. В памяти тех, кто родился и вырос здесь когда-то.

Примерно год назад, обсуждая очередной номер газеты, мы в редакции обратили внимание на снимок, присланный для фотоконкурса «Точка на карте». На нём изображалась группа людей и внизу стояла подпись: «Отсутствуя на карте, эта точка глубоко хранится в сердцах и памяти не только коренных хуторян, но и их детей, внуков и правнуков. Подтверждением этого является то, что уже 22 года они собираются в первое воскресенье июня вместе...»

Письмо прислал давний читатель «Крестьянина» Иван Филиппович Волохов.

О том, что многие жители исчезнувших хуторов приезжают проведать родные места, я пару раз слышал. Но бывать на подобных встречах не приходилось.

И вот начало июня, время очередного собрания. Дело ясное – надо ехать.

Поселок Гашун-Сала, или, позже, Степной, пробыл на карте России меньше ста лет. Первые жители поселились в нём в конце девятнадцатого века, а последняя семья выехала в 1968 году. Колхозы укрупнялись, и посёлок признали неперспективным, электричество туда так и не провели. Правда, оставалась ещё школачетырёхлетка, магазин, библиотека, склады.

Меньше сотни дворов даже в лучшие годы – вот и всё население Степного. Но много ли надо для того, чтобы считать лоскут земли своей родиной?

Разговор, конечно, начался ещё в автобусе.

– Мой дед Матвей жил в соседнем селе Кормовое, – вспоминал Иван Филиппович. – На лето они с семьёй выходили пасти овец за несколько километров от дома, возле Гашун-Сала. В какой-то момент решили: зачем кочевать? И переехали в 1893 году. В посёлке уже были первые жители – Волостниковы, Ничеговские... Всего у деда Матвея родилось 11 детей. Один из них воевал за красных и погиб на Кубани. Остальных как-то миновала и Первая мировая, и гражданская. Жили себе мирно. Дед был зажиточным крестьянином, но по совету друзей всё отдал в колхоз. Умер в 1933 году. От голода.

Во время Великой Отечественной посёлок не пострадал. Немцы и румыны стояли по соседству, и гашун-салян они просто обложили данью. Когда несколько немецких солдат зашли сюда на разведку, во дворах ещё прятались красноармейцы. Они хотели убить разведчиков, но хуторяне закипели.

– Одноногий старик встал перед нашими солдатами на колено и умолял их: «Вы уйдёте, а немцы хватятся посыльных и придут мстить!» Уговорил, – рассказывает Иван Волохов.

Но даже и без оккупации в войну жилось нелегко: мужики-то на фронте. В колхозе работали, как водится, бабы да старики.

– Помню эту страшную женскую работу, – вспоминает Волохов, – всё вручную, под палящим солнцем: разгружать бричку, зерно перелопачивать. Пахали на собственных коровах... Корова – единственное спасение. Как-то вышли мы с мамой из бригады, и началась страшная гроза. С поля до дома – километра три. Дождь льёт, корова вырывается, а мама держит её изо всех сил. Зачем? Если корова вырвется, то сразу побежит домой, а у неё там телёнок. Пока мы дойдем, телёнок высосет всё молоко, и есть нам будет нечего. И вот мама идёт – в одной руке я, четырёхлетний ребёнок, а в другой – корова на верёвке...

Когда совсем голодно было, собирали траву, корешки по полям, акацию и ели. Знаешь, что такое «калачики»?

– Нет.

– Очень вкусно. А суслика поймать по весне – это вообще был деликатес. Главное – до весны дожить.

Идея собрать земляков пришла Волохову в начале 90-х. Как сам говорит, после разговора с бывшей соседкой. Как она вспоминала прежнее житьё! Решил: а почему бы и не попробовать? Запустили «сарафанное радио», разослали приглашения... На первую встречу приехало почти две сотни человек, со всех концов. Даже с Урала были – потомки тех, кого сослали отсюда ещё во время коллективизации. Один из стариков-ветеранов всё радовался:

– Тут столько народу в последний раз собиралось, когда нас на фронт провожали!

...Никаких домов здесь, конечно, уже нет. Даже следов от них не осталось, просто голая степь под горячим ветром. Единственное помещение – чья-то нора в канаве. Но и та, кажется, покинута.

Да, есть ещё кошара неподалёку. На соседнем от неё пригорке – старое кладбище. Десяток железных крестов, наполовину уж взятых землёй, да ещё два старинных, каменных, да один свежий. На глазок ставили, вместо прежнего. Точных мест уже не определить.

На одном из крестов – фото древней старухи с подписью: «Ничеговская Анна Харитоновна, 1866-1965 г.». Родившись спустя всего пять лет после отмены крепостного права, она дожила до полёта человека в космос. Скорее всего, одна из тех, кто основал посёлок. Пришла в голую степь – да и осталась в ней...

Лучше всего память о человеческих руках хранят деревья: они тоже живые. Фруктовые сады попадаются на холмах часто, по ним гашун-саляне ориентируются, где чей дом стоял. Почти всем деревьям больше ста лет.

– А вот эту грушу посадил мой дед Матвей в 1893 году! – Волохов показывает на развесистое дерево. Несмотря на возраст, ветви его полны волосатеньких, пока ещё зелёных крошечных грушек.

– Николай Павлович, ты помнишь это дерево маленьким?

– Нет. В моей памяти оно уже выросло, готовое, – отвечает Николай Павлович. Он – крёстный Волохова, приехал из Ставрополя. Ему сейчас 87 лет. Среди приезжающих в посёлок Николай Павлович самый старший. На фронт уходил прямо из Гашун-Сала. На телеге ехали с ещё семью земляками аж до Белой Калитвы, несколько сотен километров.

Кстати, странно, что сады здесь вообще сохранились. После войны крестьян душили налогами, в том числе и на деревья. Селяне ответили по-русски зло и безнадёжно.

«Бабы-мужики, пилы-топоры – и садов не стало», – заключил ветеран по этому вопросу.

– Смотри, а вот здесь стоял наш дом, – Иван Филиппович машет рукой над какой-то колючкой. – А вот тут пристройка, бассейн для воды, чуть дальше от них – канава...

Смотрю. Ветер дёргает колючку, теребит траву. Кузнечики прыгают. Лёгкий дождик ночью прокатил, парит слегка. Степь.

В 1993 году, к столетию дома, Волоховы-потомки поставили в этой степи памятный камень. 

На нём гравировка: основателю этого подворья Волохову Матвею Дмитриевичу, умершему в 1933 году от голода. С благодарностью.

А при установке, вдруг додумав, доцарапали по свежему раствору: «Это надо живым!»

Если не знать, зачем тут сбор, то кажется, будто три десятка человек просто приехали на пикник. В котле варится барашек, на столе огурчики, водка, пирожки... Калмыцкий чай кипит. Но застолье позже, а сначала – каждый идёт на место родового дома и о чём-то молчит возле деревьев. Самой младшей участнице меньше 10 лет. Мало тех, кто сам помнит, чем жил хутор. Зато много тех, кому рассказывали бабушки. Куда Россия без них!

– Здесь жили два брата, Моисей и Назар Мамцевы, – вспоминает Фёдор Яковенко, добродушный электрик из Ставрополья. Это он привёз столы, за которыми все сидят. До недавних пор обедали на земле. – Так что мой род пошёл от Моисея! (Смеётся.) У него было то ли 18, то ли 20 детей, почти все девочки, и моя бабушка среди них.

Перечисляет старательно:

– Где-то в этих местах утонула бабушкина сестра – был сильный ледоход, и она неудачно прыгнула на льдину. Один из братьев погиб у немцев в плену. Ещё одна сестра была военврачом в Великую Отечественную, заразилась чем-то в госпитале, умерла. Другая вышла замуж за калмыка, видного врача. Но его в 40-е выслали в Сибирь, и она поехала за ним... А у нашей родной бабушки сейчас уже два десятка внуков! Пошёл род!

...Я смотрю на этих людей, и мне кажется, что они – как живые сосуды. Каждый несёт в себе осколки чужой ушедшей жизни. Голоса. Сквозь чью-то память они ещё способны пробиться. А иные пропали совсем. 

Бабка, что семь лет ждала мужа с войны. А когда он вернулся и нашёл другую, одна воспитала четырёх детей. И прожила сто один год. Мужик, сбежавший после раскулачивания и умерший в телеге, так и не доехавши «до деток». Его поймали обратно, но уже мёртвого. Казак, убитый красными за то, что не хотел воевать и дезертировал. И слова над его телом: «Эх, променял ты жизнь на хромовые сапоги!»

Всё это – было здесь.

– В Гашун-Сала родился Никита Харченко – мой дед. Он служил в Первую мировую войну, награды имел. Потом в гражданскую воевал вместе с Будённым. С одной чашки-ложки с ним ел! – Людмила Додатко, говорунья и хохотушка, листает семейный альбомчик. В нём бережно собраны ветхие фотографии. – Силу имел неимоверную. Саблей бил с обеих рук, от плеча до седла разрубал. Вся порода Харченков такая – рослые, здоровые мужики. Родилось у них вместе с моей мамой восемь детей... Дед поначалу неграмотный был, но его бабушка всему научила. Да так, что он начальником ревизионной комиссии колхоза работал!

Ногу дед потерял ещё в гражданскую. Его расстреливали белые, и он упал вместе с ранеными в яму. Их не стали закапывать, и ночью он вылез из-под трупов. Остался жив, но ногу ему ампутировали. Он тайно вернулся в посёлок и очень боялся, что жена от него откажется. Жил у себя во дворе, прятался на огородах. А еду ему носил отец. Как-то ночью бабушка смотрит – огонёчек горит. Идёт, а там мужик обросший. Она ему:

– Мыкита, это ты?

– Я.

– А что ж ты мне не показываешься?

– Боюсь, что не примешь без ноги.

Приняла, куда там! Сколько детей ещё родилось после этого!..

Вдруг вспоминаю, догадываюсь:

– А Никита ваш – не тот ли он дед, что умолял красноармейцев не убивать немецких разведчиков? Про него Иван Филиппович рассказывал.

– Может быть, может быть...

Почти всё время, что длится встреча, я задаю людям дурацкие вопросы. Что даёт вам этот день? Зачем сюда приезжаете? Не осталось ведь ни рожна!

Тянет, признаются. В молодости не до того было, а сейчас...

– Я раньше сюда не ездила. А в позапрошлом году – впервые. Просто села и послушала, как говорят эти деревья. Мне кажется, они, как люди, разговаривают.

Люда Додатко вдруг начинает плакать.

– Не знаю я, почему! Мамино детство здесь прошло. До самой смерти она говорила про это место. И помнила, как звали каждую собачку. Каждый вечер с подругами на лавочке они говорили про эту Гашун-Салу. Тут же красиво было, всё цвело и пахло! И всё это людьми посажено, в голой степи. Бабушка рассказывала, ничего не покупали, дед своими руками делал и вёдра, и тазы, и кожухи. А она рядно пряла... Соберутся в кругу и соревнуются наперегонки, кто быстрее сошьёт. А потом поют и пляшут. Водки не пил никто, из еды – хлеб с водой на столе. Но весело жили. Работали, конечно, как черти.

...Ну, вот, столы собраны, очередные фото сделаны. Хуторяне разъезжаются, довольные. Из кошары, что неподалёку, пас тух выгоняет овец. Летом они здесь полновластные хозяева. Кстати, через несколько лет после того, как из Гашун-Сала выехала последняя семья, мимо него провели высоковольтную линию. Как раз для кошар. Для овец.

– Ты заметил, что эти люди почти ничего не вспоминают вместе? – говорила мне, уезжая, одна женщина. – У них ведь не было общего детства. Все разного возраста. Они приезжают сюда в прошлое – к себе самим.

Фото автора