Корни Обертынского. Александр не дожил до нашего праздника всего полгода

Саша ждал и готовился к нашему празднику. Не один раз раз говорил о том, как хотел бы отметить его – как народное гулянье на каком-нибудь сельском стадионе. С песнями и плясками фольклорных коллективов, с казачьими джигитовками. Не дожил до мечты всего полгода.

Так и кажется: откроет он сейчас дверь кабинета, в котором, как и двадцать лет назад, мы сидели вдвоём, бросит портфель на стол, достанет очередную книжную новинку и восторженно начнёт убеждать, почему я должен её прочесть. Обязательно! Прошлое заядлого книгочея, литературного критика продолжало в нём жить до последних дней. Многие наши с ним друзья и недруги ухмылялись, когда узнавали, что Обертынский вместе с Фоминым начинают издавать сельскую газету: нашлись крестьяне – один из «Литературки», другой – завотделом критики журнала «Дон».

Я-то, уговаривая Александра Яковлевича взяться за это дело, наверное, лучше них знал его привязанность к деревенской тематике. В активе были и его документальные фильмы, и круг­лый стол памяти Валентина Овечкина, который он проводил вместе с Юрием Дмитриевичем Черниченко (за что едва не был изгнан из журнала), и «пробивание» в свет, вместе с главредом «Дона» Василием Вороновым, романа Бориса Можаева «Мужики и бабы», от которого шарахались тогда все столичные издания. А после выхода в свет можаевского романа Александр Яковлевич организовал его обсуждение в селе Марфинка с приглашением автора, столичных критиков и местных кулацких недобитков.

Теперь я разбираю книжный шкаф Александра Яковлевича и удивлюсь, как много в нём специальных сельскохозяйственных изданий. Особенно старинных, дореволюционных. По истории российского земледелия, по земству, крестьяноведению. Основу той линии, которую мы вели в «Крестьянине», гибельность коллективизации для российского села, он осваивал глубоко, обстоятельно. Однако, как открылось мне позже, истоки осознания Обертынским трагизма судьбы крестьянства уходили и в родовую почву.

Не только я, многие замечали его слабость к Украине: любил и сам душевно исполнял украинские песни, следил за нынешней жизнью соседей. Иногда мог вставить в разговор украинское слово: «якыйсь святый казав, та я забула», поясняя – «так бабушка говорила». Ясно было, что корни семьи Обертынских в земле Тараса Шевченко. А далее я не спрашивал – он не распространялся.

Когда мы с моей женой-киевлянкой собрались однажды ехать на Украину и пригласили с собой Александра Яковлевича, он тут же согласился. Мы разработали маршрут по самым, на наш взгляд, интересным местам Украины – Киев, Канев, Моринцы, Кирилловка – сёла, где родился и провёл детство Шевченко, музей выдающегося хирурга и общест­венного деятеля Николая Ивановича Пирогова под Винницей. Саша, услышав слово «Винница», деликатно сообщил – в этой области, в таком-то районе и селе (к сожалению, я эти названия забыл), жил мой дед Пётр. «Заедем?» – «Что за вопрос – конечно».

И вот мы едем в месяц травэнь (май) по цветущей земле Украины, прибравшейся по случаю Пасхи и поминальных родительских дней. Хатки побелены, поля разделаны, как грядки. Находим район и село с церквушкой на пригорке. Под плетнём одного из домов кучкуется группка селян. Александр Яковлевич несмело подходит, начинает рассказывать о своём деде, спрашивает, не помнит ли кто такого.

– А як же, – говорит один из пожилых мужчин. – Был такой хуторянин Обертынский. Добрэ помню, на каком поле была усадьба.

– А место показать можете?

– Могу. Добрэ помню, пока там был колодец, скотину поили.

И вот мы с провожатым едем на то место. От села километров пять. Крестьянин останавливает машину возле лесополосы, и указывая на поле, тянущееся до горизонта, говорит: «Тутэчкы».

Александр Яковлевич молчит, потом пошёл бродить по полю. Следов жилья – никаких. Молча сел в машину. Отвезли провожатого. Потом уже, в дальней дороге, разговорился. У деда Петра, оказывается, было шестеро или семеро детей. Спасаясь от коллективизации, от чёрного пятна в биографии – «из семьи раскулаченных», разлетелись по всей стране. Отец Саши Яков Петрович осел в Ростове. Записался на бирже – из рабочих. Отправили на железную дорогу. Там и проработал всю жизнь, дослужившись до больших чинов. Вот такая родословная.

Только теперь я до конца понимаю: когда Саша в «Крестьянине» терпеливо тянул воз подёнщины, когда писал свои пронзительные, зубодробительные колонки, он всегда видел и помнил это поле – ушедшую под воду крестьянскую Атлантиду.