Какая ж она была вкусная - блокадная лебеда!

Не забыв ничего из прошлого, Мария Ермоленко умеет жить настоящим.

Казалось бы, о блокаде Ленинграда мы знаем всё: 872 дня во вражеском кольце, миллион двести тысяч погибших, и лишь три процента из них - в результате авианалётов и артобстрелов, остальные умерли от голода и холода. Статистика, конечно, приблизительная. А сколько ещё деталей, страшных подробностей о быте, о переживаниях, которые известны только тем, кто там был.

К Марии Ивановне Ермоленко, пережившей все 28 месяцев блокады, ехать было боязно: человек уже немолодой, как дадутся ей воспоминания, здорова ли, наконец?

Старожилы Издательского дома успокаивали: они помнят Марию Ивановну по совместной работе. Три года была она в «Крестьянине» главным бухгалтером. «Чистейший человек, умница, жизнерадостная, щед­рая, глубокая натура. А какой профессионал! Живой компьютер: все цифры в голове. Проверки проходили без единого замечания. Не бойся - у неё и сейчас память, как у молодой». Рассказы коллег и бодрый голос пенсионерки по телефону развеяли сомнения на счёт её памяти и слуха. И всё же Мария Ивановна удивила - своим видом. Небольшого росточка, изящная, бодрая и открытая к знакомству, к беседе. Мы удобно разместились в гостиной на первом этаже красивого дома, где живут они вдвоём с сыном, и… я не успела задать вопрос. Поправив машинально седые, но по-прежнему густые волосы, хозяйка сама начала рассказ.

Голод и холод

- Я как раз закончила второй курс техникума и проходила практику. Сообщение о вой­не мы услышали в полдень. Отца мобилизовали сразу. Мне повестка на рытьё окопов пришла в начале июля. Но никого из домашних не было, чтоб предупредить и попрощаться, и я решила: дождусь следующей повестки. А другого раза уже не было, подошли немцы. Бомбили каждый день до двухсот самолётов, с финской стороны вели обстрел с земли. С подружкой мы тушили на крыше «зажигалки». В магазинах ещё кое-что появлялось, а потом всё прекратилось - в августе взорвали центральные продовольственные склады. Хлеб, 250 граммов, по рабочей карточке получала одна мама. Это на пять ртов. Отец, отправляясь на фронт, посоветовал мне идти работать на завод. Так я и сделала. Пороховой завод «Краснознамёнец», выпускавший снаряды для пушек и противотанковые мины, работал ещё не на полную мощность. Я попала во вновь созданный цех, где шла заливка тротила и на головки нарезалась резьба. Голод свирепствовал вовсю. И зима выдалась ранняя. Заводик наш остановился, но всё равно нужно было охранять цех по ночам. Замер транспорт. Километров пять по нерасчищенному снегу я одолевала несколько часов. Дорога пролегала мимо больницы Красина. В основном там лежали дистрофики. Идёшь утром - стоит машина, нагружают покойников. А они настоящие скелеты, как в школе нам показывали. Уложат полный кузов штабелями и везут к большому рву. Он тоже был на моём пути. Трупы с машины стаскивали навозными крюками. Но почему-то я тогда ничего не боя­лась...

Самыми страшными стали для ленинградцев декабрь 1941-го и январь 1942-го. В этот период отмечалась самая большая смертность. Трупы вокруг стали привычной картиной жизни.

- Я видела, как страшный, измождённый, почерневший человек выхватил у женщины пайку хлеба, сунул в рот и тут же упал замертво. Меня и трёх младших братьев спасло то, что мама работала посудомойкой в столовой для районного руководства. Столовая находилась на другом конце Ленинграда, и мама там и оставалась ночевать.

 Всю неделю она собирала очистки, складывала в тряпочку, когда шла домой, привязывала их к животу, чтобы не отняли по дороге. Мы их распаривали в чугунке и лакомились. Так и спаслись, очистками. Нам было легче, чем тем, кто жил в центре, потому что в нашей двухэтажке не было общего отопления и люди успели летом заготовить для печей дрова. Однако вымер почти весь дом. Как-то соседка попросила наших ребят вынести из квартиры её покойного мужа. Она завернула его в одеяло, обмотала верёвками, и мальчишки еле-еле стащили его по лестнице в сарай. Так многие тогда делали, не в силах хоронить. А как-то зашла я проведать знакомую, и она пожаловалась, что накануне умер её муж, а утром в сарае она обнаружила, что у него срезали пол-ляжки. Вот до чего доводил людей голод.

Лебеда-вкуснятинка

Об ужасах Мария Ивановна повествует буднично, без­эмоционально. Зато с каким чувством рассказывает она о весне!

- Начала пробиваться травка, стали варить лебеду. Да какая ж это была вкуснятинка! Если в кастрюльке ещё оставалось, я ночью вставала доесть!

А между тем отощала Мария так, что, когда пустили трамваи, ехала до своего завода стоя, как и большинство пассажиров - «больно было сидеть на костях».

Мама с младшими детьми эвакуировалась по Ладоге в апреле. Остановились они в костромской деревне у дальних родственников. Оттуда старший из братьев Лев ушёл на курсы, после которых попал в Венгрию. Он успел прислать маме офицерский аттестат и посылочку с шёлковой материей. Больше известий не было, пришла похоронка. А отец так и пропал без вести, защищая Ленинград. В 1943-м завод работал уже как положено, выпускали реактивные снаряды: «катюши» и «ванюши». «Ванюша» запускался без специальной установки и иногда, подожжённый, улетал прямо с ящиком. Фашисты тогда кричали: «Русь сараями бросается».

В густо заселённой коммуналке, где жили Веселовы, в первый же год блокады остались только две хозяйки. У Маши поселилась подруга по работе, а у соседки квартировали продавщицы. Немного легче стало, когда 18 января в сорок третьем наши войска разорвали блокаду - появился сухопутный коридор. Но настоящую победу отметили жители героического города через год - 27 января лопнуло кольцо вражеской осады. В этом году Марии удалось увидеться со своими - военпред, её начальник, помог оформить командировку в Кострому. В этом же году повстречалась девушке любовь.

Первым делом - семья, а учёба потом

В освобождённый город из близлежащих частей стали отпускать на отдых военных. Как-то пришли в гости к соседским квартиранткам молодые офицеры. С одним из них Мария случайно столкнулась в коридоре. Капитан расспросил соседку о приглянувшейся девушке и на следующий день постучался к ней. Поздоровался, представился и, не обращая ни на что внимания, молча стал перебирать на этажерке её студенческие тет­радки. Во второй раз пришёл перед отъездом и позвал Машу с её компаньонкой сфотографироваться. Так начался двухлетний роман в письмах.

После Победы Мария Веселова решила вернуться в техникум. Доучиться оставалось год.

- Нас собралось совсем немного, человек семь. Как нам обрадовалась наша директор! Она тоже чудом уцелела. Я очень хотела закончить учёбу, но Серафим настойчиво звал к себе. Писал: сначала поженимся, а доучишься потом. В Германию он дошёл со Вторым Украинским фронтом в звании майора. Вскоре прислал за мной своего ординарца. Полгода прожили мы в Шверине.

У меня невольно вырвалось сочувствие:

- Как же трудно вам, наверное, жилось среди немцев?

- Простые немцы же ни при чём. Это Гитлер миром хотел править, - возразила Мария Ивановна рассудительно. - К нам хорошо относились местные. С одной семьёй успели даже подружиться, ходили друг к другу в гости. Им очень понравился мой винегрет (в Ленинграде это было первое блюдо). А к нашему приходу они приготовили свои фирменные кушанья, даже мясо потушили очень вкусное.

С трофейной периной и неподъёмным чемоданом пропагандистских брошюр майор-политрук прежде, чем отправиться по назначению в СКВО, приехал знакомиться с тёщей. Пробыв несколько дней в Ленинграде, такой же суровой, как первая военная, зимой 1947-го прибыла молодая семья в Ростов-на-Дону, израненный и обескровленный. Трудностей хватало и в мирной жизни. Но они не шли и в сравнение с пережитым в блокаду.

- Мы часто вместе обедали, Мария Ивановна готовила всегда очень изобретательно, - вспоминает сотрудница редакции Светлана Павловна Громенко. - И ещё, думаю, с тех страшных испытаний голодом появилась у неё привычка делать запасы. Но она с лёгкостью могла тут же всё и раздать. Видимо, привычка делиться сохранилась тоже с войны. Она много рассказывала нам о блокаде. И я так понимаю, что выжить удалось тем, кто не переставал бороться, кто делился последним, помогая совсем отчаявшимся.

Меня же поразило в Марии Ивановне умение жить настоя­щим. Обо всех коллективах, где трудилась, сохранила она добрые воспоминания, и особые - о работе. «Я бухгалтерию до того люблю, я и сейчас готова работать! Всё помню», - призналась на прощанье.