Не удалось Гитлеру чай пить в Москве - мы пили вино в Берлине!

День Победы, 9 мая 1945 года, санинструктор Мотя Нечипорчукова встретила в Берлине. Там же, в Германии, ей вручили её третий орден Славы

В Советском Союзе бы-ло всего четыре женщины - полных кавалера этой боевой солдатской награды: снайпер Нина Петрова, погибшая в конце войны, Надежда Журкина-Киек из Риги (потом она жила в Москве), Данута Станилиене из Вильнюса и она, Матрёна Семёновна Нечипорчукова (Наздрачёва), санинструктор, старшина Красной армии. На фронте она была ранена несколько раз. С мужем, тоже фронтовиком, Виктором Наздрачёвым, с которым они сыграли свадьбу в Берлине, Мотя после войны приехала на его родину в Ставропольский край. Они жили в селе Красно­гвардейском. Матрёна Семёновна тогда работала в спецшколе-интернате для детей, переболевших полиомиелитом. К тому времени прибавилась ещё одна награда, мирная - медаль Международного Красного Креста имени Флоренс Найтингейл. Потом Матрёна Семёновна переехала в Ставрополь, где живёт и сейчас. Вот её рассказ, правдивый, откровенный и потому особенно потрясающий.

- В Балаклее близ Харькова был полевой военкомат, там нас, 13 девушек-медичек, и призвали в апреле 1943-го в армию. Я попала во второй стрелковый батальон 100-го полка Восьмой гвардейской, прежде 62-й, знаменитой армии Чуйкова, сталинградской, и провоевала в ней до мая 1945-го. Всякое пришлось пережить! Иногда думалось: кончится война - кончатся и силы...

Помню форсирование Днеп­ра в сентябре 1943-го. Я была в санроте, в передовом отряде на одном из 23 днепровских плацдармов в районе села Войсковое. Переправлялись под огнём, вцепились в лодку - светят прожекторы, снаряды рвутся, вода так и кипит. Сколько наших тогда в Днепре осталось!..

Прибились мы к берегу, он там высокий, под той горой выкапывали ямы в береговом пес­ке и складывали там раненых. Мы на них заполняли специальные карточки. Утром на четвёртые сутки смотрю - карточки у меня закончились. Последняя была под номером 503-м, столько раненых у нас прошло...

Днём вообще нельзя было передвигаться: бьют дальнобойные, самолёты волнами, всё горит. От снарядов возле нас обрушился берег, людей засыпало, откапывали, срывали ногти на пальцах. Тем раненым, которых вытащили из-под завала, очищали нос от песка, делали искусственное дыхание, кофеин, камфара, уколы. Спасли не всех...

Потом пошли в наступление по Украине и вышли на Днестр. У нас в роте было много пожилых людей - ездовые, фельдшеры, санитары. Как-то попали мы под обстрел. Ротные миномётчики окопались, и мы рядом. Пехоту подняли. Немцы открыли огонь по миномётчикам. Не подняться! Окоп, там фельдшер, старик-санитар Денисенко и я. Вдруг чувствую: у меня по спине что-то потекло. Оглянулась - фельдшера Мищенко убило, ему осколок в голову попал. Наши пошли вперёд. Оружейный огонь, пули летят, клубы дыма от снарядов, крики, стоны. Раненых складывали тут же. Подбегает Денисенко, бедный, руку держит. «Ну, доченька, я отвоевался. Разрывная...» Подбинтовала, перевязала его, говорю: «Идите в санроту, скажите, что я одна осталась».

В балке складывала тяжёлых. Ходячих повела в санроту - двое за меня держатся, остальные друг за дружкой, так и пришли. Говорю: «Кого-нибудь дайте. Я одна. Ездового с подводой...»

Солнце пекло полдня. Тех раненых забрали и увезли, ездовой с телегой вернулся. Тишина такая! Будто и не было ничего. Убитые кругом лежат. Подводу остановила: опасно дальше ехать. Ездовой пожилой, дальше не пошёл. «Ты иди». Иду той тропкой, по которой выводила раненых. Смотрю - окоп знакомый. И этот, и тот. Бурьян вокруг высокий. Вдруг слышу сзади: «Сестра! Сестра!» Голову повернула - командир 4-й роты. «Сестра, я ранен». Шкандыбает ко мне: «Откуда ты взялась?» У него кровь хлещет из сапога, он выругался. При мне никто не ругался в полку.

Только поворотили - немцы посыпали мины. Мы в окоп! «Скорее разрезай сапог!» - «Не буду». - «Режь!» Новый сапог был, офицерский, жаль сапог. Мины трещат. Распорола всё-таки, перевязала. Выползли из окопа, поползли дальше, потом поднялись в рост. А он не идёт. Я его придерживаю за ремень, а он валится, я его на плече еле-еле дотащила до подводы. Кажется, год шли, так трудно было, а он ещё вырывается: «Я сам!..» Дошли до подводы, он полежал и говорит: «Куда ж ты шла? Ты ж к немцам шла. Миновала передовую, они молчали, не стреляли». И опять выругался. Оказывается, наши отступили, окопы, где были миномётчики, немцы заняли. Так он меня спас.

Потом нас всех погрузили из-под Корсунь-Шевченковского в эшелоны, с Днестра - и на 1-й Белорусский! В Польше мы зимой сидели в обороне - вот жарко было! Бомбёжка за бомбёжкой, мы с Аней Ивановой семь раз прощались... Потом наши пошли вперёд. На Мангушевском плацдарме, на Висле, близ Радома три дня за него были бои, не могли выбить немцев, наконец выбили, устремились дальше, а мы с ранеными остались в селе Овадув. Четверо суток в двух домах ждали, когда нам подмогу пришлют. Раненые все тяжёлые были.

Войск всё нет; до города 12 километров. Одному тяжёлому пришлось самой операцию делать - дальше ждать нельзя было.

Я в отчаянии: надо вывозить раненых, многим нужна операция, а транспорта нет. Послали человека в город. По лесам там немцы кругом бродили, те, что остались от их разбитых частей. Всего можно ждать. Поставили пулемёт на подоконник на всякий случай, гранаты приготовили. И «дождались»! Однажды ночью и впрямь пришлось от немцев отбиваться. Они дали очередь по окнам, мы тут же лампу погасили, сидим в темноте. Крик, стоны. В ход пошли гранаты. Отбились.

Как-то захожу в один из домов, смотрю, раненые что-то пишут. «Что это у вас? Может, и мне подписать?» - пошутила... - «Да нет, сестра. Это у нас наше, мужское...» Потом с этой бумажкой я снова «встретилась» в Берлине, когда мне Славу вручали. Перед строем и зачитали то письмо. Оказывается, раненые подписывали его, чтобы меня наградили. Так было неудобно: будто я сама себе награду просила... Одного из них я после войны в госпитале на перевязке встретила: «Ой, рана знакомая...» - «Что, сестра, узнала?» - «Узнала». А мог умереть от операционного загноения...

В Берлине после жестоких боёв на Зееловских высотах мы больше шли нижними этажами и подвалами. Раненые двигались с нами, тяжёлых перетас­кивали на руках. В одном доме немца поймали - слышим: зуммерит. В соседней квартире устроился с аппаратурой, передавал что-то. Поднялись наконец наверх - а это Бранденбургские ворота. Рядом - Рейхстаг! Огонь сильный, канонада гремит, только руками и могли разговаривать. А 3 мая уже стали свободно ходить по городу. Мы стояли где-то возле аэродрома. Столько было раненых! Заняли дом большой, просторный, чисто на полу, а то в землянке попривыкали - дождь, грязь, сырость, земля от стрельбы обваливается, обрушивается...

9-го, где-то часа в четыре ночи, связной забегает: «Где командир роты? Война кончилась. Победа! Передайте, чтоб в шесть все были в полном боевом». Все поднялись, раненых подхватили, столько крика, шуму! Тот плачет, другие сапоги чистят, воротнички подшивают. Повар кинулся на своё рабочее место. Сколько слёз! Вспоминали тех, кто не дошёл. Что было в этот день! В шесть утра все вышли на парад строем, после обнимались и плакали. Потом был праздничный обед. Не удалось Гитлеру чай пить в Москве - мы пили вино в Берлине!